Надежды получить аллод на моих землях — у ярла не было. У него хватило ума это понять и не устраивать… негораздов.
Сигурд спокойно согласился оставить Самборину после родов у меня во Всеволжске. Фактически — заложницей. Если бы захотел — именно так бы и подумал, начал бы… буруздить. Не захотел. Не устраивал скандалов при использовании «его людей» в продолжившихся, после установления зимнего пути, походах.
Я уже говорил, что если малые реки снегом заметает по берега, то по большим рекам зимой — самая езда. Гужевые обозы по Волге и Оке, по низовьям Клязьмы и Ветлуги, мы гоняли регулярно. Прихватывали, по мере возможности, и другие речки в округе. Нурманы в этих делах принимали уместное участие.
Идёт себе, от устья вверх по Керженцу, например, санный обоз в десяток саней. Вдруг с берега крик, визг и стрелы по сугробам. Из пары первых дровней вываливается на снег по паре нурманов, скидывают шубы, поражая окружающих сверканием доспехов, и элегантно-профессионально сдвигают в «стену» щиты, обтянутые красной кожей с рисунком «стоящего на четырёх ногах белого лиса, что означает живость и остроту ума, причем о нем говорится: слово и дело суть одно и то же».
Сигурд выбрал себе такую эмблему. Ну, не львов же! Тот зверь — в гербе его противников в Норвегии.
Что нормальной геральдики ещё в природе нет, что местные в ней понимают не больше, чем в авокадах — неважно. И так всем ясно: к вам, ребята, пришёл пушистый полярный лис. Который омоет лапы в вашей крови.
Здоровенные, пускающие солнечных зайчиков шлемами и наплечниками, «песцы» с обоюдоострым и длинномерным в руках, покрасовались, потоптались, обустраиваясь в сугробе, и интересуются:
— Татысь нюлэс куараос сыѣе юрѣым нош кин та вераське? (А кто это в здешних лесах таким противным голосом разговаривает?)
Всю дорогу учили. Выучили.
Лесной народ от таких знаний в таком исполнении — дуреет. А тут уже и наш переводчик прибежал, скромненько из-за щитов выглядывает, уместные вопросы задаёт:
— Пудолэсь тазалыксэ? Нош кышноез? (Здоров ли твой скот? А жена?)
Дальше уже можно разговаривать, вести торг, обмениваться новостями и заниматься «приголубливанием». В направлении «Каловой комбинаторики».
«Каловая» — не по цвету или консистенции, а по месту первой публикации — Каловой заводи на Оке. «Выберите любые два из трёх».
Сигурд очень хорошо показал себя, с большой частью своих людей, в битве у Земляничного ручья. Нурманы дорвались до своего любимого дела: сечи в ограниченном пространстве. Бой на засеке, с противником за которым не надо гоняться — сам к тебе прибегает, мечный, близкий, «грудь в грудь» — позволял в наибольшей мере проявить их преимущества: превосходство в вооружение, в выучке, в длине рук и клинков, в силе удара. Бесстрашие и ярость.
Славно бились.
На обратном пути, посреди заснеженной равнины, покачиваясь в седле, едучи рядом со мной, выдирая из усов и бороды сосульки, Сигурд вдруг спросил:
— Думаю, как лёд сойдёт, отвезти жену к её отцу. В Гданьск. Что скажешь?
— Думаю… Если просто отвезти — глупость. Если перебраться в Гданьск и там обустроиться, то… Тебя и твоих людей мне будет не хватать. Но — понимаю. Чем смогу — помогу. И — сразу, и, коль бог даст — и после.
Хорошо, что он не стал затягивать с этим разговором. Потому что мне уже доносили. О беседах, которые он ведёт с разными людьми.
Далеко не все, пришедшие с Тверским караваном, соглашались отправиться в новое «приключение». Кто-то — умер, кто-то — прижился. Но собственно нурманы собирались идти со своим ярлом в новый поход.
Глава 475
Одним из таких «исходников» был Харальд Чернозубый.
Жаль — мужик разумный. И, что нечасто среди нурманов — универсально коммуникабельный. Способен нормально общаться и с русскими поселенцами, и с вадавасами, и с лесовиками-марийцами.
Теперь он торчит у дверей, маковкой под потолок, смотрит на меня настороженно и… пованивает. Честное слово — от него тухлятиной несёт! Может, заболел чем-нибудь… гнилостным?
Так чего ко мне?! — Прямо б к Маре топал.
Точильщик заметил, как я принюхиваюсь, поморщился, махнул Харальду рукой. Тот отодвинулся в сторону, из-за его спины высунулись два лесовика. Мари. Похоже — из западных тукымов. В возрасте. Шапки сдёрнули, упали на колени. Лбами в пол. Ловко так. Навык есть. Откуда?
Постояли с поднятыми задницами и принялись, бормоча что-то на своём наречии, разворачивать какой-то тюк. Три слоя дерюги и… Вот оно, блин! — что так воняет!
Аж слезу прошибло. Это уже не «блин», это уже настоящий… факеншит!
— Господин Воевода Всеволжский! Сии мужи добрые есть людишки твои малые, пришедшие к тебе с челобитием на ворогов-татей, кои их селения пограбили, людей побили, скотину угнали… А сиё есть тебе подношение скромное. Не побрезгуй — прими невелик дар. От нищеты их лесной, от темноты да от бедности. Соблаговоли, отец родной, снизойди к нуждишкам малозначащим.
Ишь как… заворачивает! А Точильщик-то… поднабрался слов разных. Поход в Рязань — на пользу пошёл, словарный багаж расширился с одного раза.
Какой переимчивый парень! Может, мне его к халифу багдадскому заслать? Глядишь — и языков по дороге выучит.
Если бы я сам нечто похожее князю Андрею в Боголюбово не заправлял — сильно бы удивился. А так… но есть интересные обороты — надо запомнить.
— Излагай. Внятно.
Точильщик, прикрыв глаза и умильно облизываясь от предвкушения «сладких речей», собрался, было, продолжить своё «верноподданное песнопение», но, взглянув на меня, поперхнулся. И продолжал уже нормальным языком.
Суть простая. Летом Харальд Чернозубый с Еремеем Сенокрадом и командой ходили по речке Линда. Отнесли туда «слово божье», крестили, сняли кроки местности, отобрали боевое оружие, в количестве аж пяти топоров, двух щитов и одной половецкой, вроде бы, сабли. Вытрясли весь не сильно облезший мех диких животных и пару десятков «шумящих коньков» бронзового происхождения. Объяснили насчёт «ограниченной десятины», «сдавайте валюту» и «правильной жизни» под властью Всеволжска.
Мы предполагали ближе к концу зимы послать туда отряд. Чтобы взять эту «десятину» и повторно тряхнуть «мягкую рухлядь»: что туземцы не перестанут промышлять пушного зверя — у меня сомнений не было.
Моя уверенность получила наглядное подтверждение — вонючий тюк развернули. В нём были четыре сырых, невыделанных шкуры рыси. Две побольше, две поменьше. Свежак. Явно — этой зимы.
Прелесть: они совершили преступление — добыли пушного зверя, и пришли им же кланяться! Той же власти, что запретила, запрещённым же — взятку давать! Как к генералу ПВО внезапно прилететь на F-35 — «Дык… ну… В подарок же ж!».
Что сказать? — Россия, твою маман!
Подношение, надо заметить, из недешёвых. Рысий мех идёт на дорогие шубы. Бывают шубы «хребтовые» — из спинок, бывают — «брюшковые» («черевьи» от «чрево»). Рысь — зверь нечастый, да и взять её непросто. Так что мех — в цене.
Когда Девлет Гирей в 1570-х собирал дочке приданное, то просил государя Московского, Ивана свет Васильевича по прозванию Грозный, по дружбе (дружба у них в тот момент была) помочь. Грамотки начинались задушевно: «Друг мой» и «Брат мой».
«Брат» — ибо оба государи, а «Друг» — войны в тот год нет.
Гирей пишет:
«…Великие орды, великого царя Девлет Киреева царева слова наше то. Брату нашему Великому князю Ивану Васильевичу после поклона слово наше и ярлык о любви писан. И только с тобою, братом нашим, дружба и добро толкося станет. У тебя, брата, тысячу рублев денег, четыре добрых шуб собольих, да две шубы рысьих хребтовых, две шубы рысьих черевьих, две юфти, шапок черных горлатных прошу. Дочь у нас есть, выдать на тысячу рублев приказали. Есмя купити шуб и шапок. Только тот наш запрос примешь, гонцу нашему Бору еси дал. А опричь того просим четырех кречетов. И только наш запрос примешь, не затеряешь и которые скверно не скинули, добрых кречетов бы еси прислал. Молвя ярлык написан. Писано декабря второго дня, лета 978».