Здесь форма чуть другая: месячный отчёт. Надо бы чаще. Еженедельный? Для всех это — нудная бессмысленная бумажная возня, глупая бюрократия. Об чём писать? Что продал три горшка глиняных да удильца конские? Одним — лень писать, другим — лень читать. В результате — покойники. Как я подозреваю.
— Так ты, Воевода, думаешь, что мой человек к Радилу передался? Чтобы тому всё тайное высказать? Как хочешь, хоть голову мою руби, но я в то не верю. Мои робяты… никогда. Вот хоть землю есть буду. Я своим людям верю.
Пафоса многовато. Точильщик чувствует свои вины, ответственность за промахи. Потому и формулирует… с главосечением. Но своих ребят — защищает.
— Ты своих парнишек лучше знаешь. Ежели ошибся… Взыщу. Но я думаю… В сентябре через Городец прошёл епископ Феодор. Основал там монастырь. Феодор с Радилом беседы вели, наверняка и про нас. Мы Феодора… укоротили. Коли были у Радила мечты нас епископом унять — провалились. Княжич Изяслав сюда приходил — бестолку. Тут — ледостав. Месяц — ходу нет. Предполагаю, что Радил взял точильщика и приказчика в оборот. Пока никто никуда идти не мог. И предложил им по-рассказывать про нас. Один — согласился, другой — нет. Догадайтесь — кто.
Николай и Точильщик уставились друг на друга, Николай расправил плечи, задрал подбородок, набрал воздуха… И взглянул на меня. А я с интересом рассматривал Точильщика. Вот же «боровичок упёртый»! Набычился, смотрит исподлобья. По старине, по исконно-посконному — ему так на Николая смотреть… невежество, «мурло неумытое». Отроку за такой взгляд — от оплеухи, до «спинной росписи сразу». На старшего! На приказного голову!
Не боится, не отступит.
Да, такого есть смысл учить.
Николай выдохнул. Спросил тоскливо:
— Так, думаешь, Хохрякович? В изменниках…
И уже неуверенно, с надеждой:
— А может он это… под пытками? А?
— Может, Николай. Только нам с того не легче. Предполагаю… Только предполагаю! Я могу ошибаться! Думайте, ищите ошибку! Так вот, Радил даёт нам через Хохряковича дезинформацию… э… туфту заправляет. Уже три месяца. Тут Николай шлёт депешу: Хохряковичу — спешно во Всеволжск. Повод — мелкий. А вызов — спешный. Аж гонец посреди ночи из Балахны прискакал. Хохрякович — в панике. «Всё пропало! Меня во Всеволжске к Ноготку загонят! На смерть лютую, страшную!». Даёт знать Радилу. Тот нашего гонца… имает. А своего — посылает.
Интересно: в каком звании была та Бабариха? «Сватья баба» — это должность. Задача у неё стояла посложнее Радиловской. Тактически и технически — очень приличный уровень. Достоверно подделать в условиях поварни, хоть бы и царской, государев указ — требует навыка и умения.
Впрочем, первый её опыт на этом поприще был очень похож на наш случай:
Кто-нибудь рассматривал творения Александра Сергеевича как сборник задач по курсу: «Тактические решения в спец. операциях»? — Нет? Зря. «Пушкин — наше всё». Значит — должно быть.
У Радила — ещё примитивнее, чем у Бабарихи: тоже свой гонец, но даже без грамотки, с чисто устным сообщением. Печатей не проверишь, каллиграфию не оценишь. Даже носителя — не допросить. Утёк. С нашим пряником.
— С-сука… с-сволота…
— Спокойно. Всем спокойно. Теперь, когда мы до этого додумались, когда поняли, что слова гонца — не правда истинная, а то, что Радил хотел нам передать, к истине безотносительное, возникает вопрос: а для чего он хотел нам такое втюхать? Ну? Мнения?
— Ну… чтобы мы не дёргались, что наш гонец пропал. А они его там, тем временем… Надо идти! Надо выручать!
— Ольбег! Уймись! Подумай сперва. Что из сигнальщика, хоть бы и под пыткой, можно вынуть? Количество труб в Балахне? Суточную добычу соли? Таблицу сигналов? И куда такое знание? Радил предполагает, что мы знаем об измене Хохряковича. Но — не уверен. Он предполагает, что мы знаем о судьбе точильщика: парня либо в застенок вкинули, либо под лёд спустили. Сотрудничать с Радилом он не стал. Иначе — были бы отчёты его рукой писанные. И тут даёт нам чёткое однозначное знание: «Ваших всех — гридни повязали». Врёт. Зачем?
— Чтобы мы пошли… вынимать. А он — встретит.
Какой изумлённый просветлённый взгляд у Чарджи. Озарение, открытие.
Инал презрительно относится к мастеровым, к их восторгу, когда решается очередная техническая задача. А тут — сам озарился! Решением задачи. Пусть и не технической, а ситуативной, логической.
— Великолепно! Очень точно подмечено. Если, как я предполагаю, Хохрякович Радилу о Всеволжске много порассказывал, то должен был упомянуть мой… э… заскок: взыскивать за своих. О чём Ольбег тут уже кричал неоднократно.
— Интересно, а сколь много у него добрых воинов?
Ивашко прикидывает возможность кровавого возмездия.
— Три десятка гридней, ещё столько ж отроки дружинные да молодшие. С сотню посадских на стены поставит. Тыщи две… если всю округу поднимет. Мужики, почти все, с копьями, топорами и кистенями. Многие — со щитами. Есть шлемы, булавы, самострелы. Народ бывалый, охотников много, разных бродяг лесных, ватажников, шишей бывших. Строя — не удержат, но резаться — горазды.
Драгун — молодец. Данные хоть и не сего дня, но здесь почти всё меняется медленно. Вероятно — достоверны.
— Ты, инал, как? Всех порубаешь?
Для Чарджи любые сомнения в его рубательных способностях — оскорбление. Он не удостаивает Ивашку ответом. Просто окидывает взглядом. Был бы во взгляде бензин — Дятловы горы на все свои двенадцать вёрст — пламенем пылали.
— Стоп. Нечего промеж себя свариться. У нас для удали молодецкой — есть ныне супостат городецкий. Давайте чётче, детальнее. Радил объявил мне, что мои люди сидят у него в порубе. Он ожидает моей реакции — пойду вынимать. В какой форме? Ну? Как я, по мнению Радила, могу спасти своих людей?
— Дык… а чего тут думать?! Ты — воевода, он — воевода. Сели на коней резвых, взяли в ручки белые — сабельки вострые. Выехали в чисто поле да и переведались — решили, промеж себя, кого верх.
У Ивашки — интеллект мерцающего типа. Временами — просекает на раз. Потом проваливается на обычный уровень. Возвращается к былинам, сказаниям, обычаям…
— Ты ж уже начал! Собрать дружину, идти к Городцу…
— И? Встать вокруг стен в поле на морозе и вопить: отдай мне ребятишек! Отда-а-ай!
Я старательно изобразил жалостливую интонацию выклянчивающего игрушку ребёнка. Даже Чарджи нехотя улыбнулся. А я продолжил:
— Кроме как клянчить — мы ничего не можем. На приступ… Брать город князя Суздальского…
Как сказал однажды Барак Обама: «Я не против всех войн, я против тупой войны».
Не знаю — как в ихнем бараке, может, им — новость, а на моём чердаке — это аксиома.
— Повторю: Радил — враг. Но — не дурак. Раз сумел Городец поставить и столько лет посреди врагов усидеть. Его, прежде чем перемочь — надо переумнить. Для того понять — что он думает.
— Ну, знаш, чужа душа — потёмки.
— Так посвети! Мозгой своей! Думай, Ивашка!
— А чего тута думати? Тута ж ясно.
О, голос из угла. Там, в закуточке сидит, опустив стриженную голову, Потаня. Крутит пальцы — «ёжиков сношает». Ему, смерду, бывшему холопу, голове Поместного приказа, которые испомещает крестьян, который сельским хозяйством занимается — все эти дела воинские… Ему о них судить — и невместно, и неинтересно. Раз голос подал — достали мужика. Своей глупостью.
— Спустить ему обиды людям наших — не можно. Воевать с суздальскими — не можно. Пугать их — бестолку. Стал быть — посла слать. Разговаривать. Выкупать, может…