— Ты говорил, что это было до начала карьеры в кино. Что это значит?
Он смотрит в зеркало заднего вида, а затем без предупреждения срезает путь через поток машин на соседнюю улицу, резко сворачивая то вправо, то влево, внезапно возвращаясь к безумному рваному стилю вождения. Я снова вцепляюсь в подлокотник и не дышу, когда он несется по узким улицам на скорости пятьдесят миль в час, потом опять выезжая на главную улицу, минуя пробки и попав, наконец, на шоссе. Скорость как минимум девяносто, мы избегаем одну аварию за другой и затем возвращаемся к нормальной скорости.
— Что это было? — выдыхаю я.
Доусон ухмыляется:
— За нами гнались легавые. Мы оторвались.
— Легавые?
— Полиция? Регулировщики движения?
Я хмурюсь:
— Кто вообще говорит «легавые»?
— Я, как видимо.
— Так ты только что скрылся от полиции?
— Угу, — Доусон бросает взгляд назад, но он, кажется, уверен, что оторвался от погони. Его взгляд фокусируется на мне, когда мы стоим на красном свете.
— Так вот. Как тебе первая встреча с этой шушерой?
— С кем? — переспрашиваю я.
— Папарацци.
— А, — отвечаю я, — было... страшно. Они ни о чем не боятся спрашивать, да?
Он смеется:
— Нет. И они беспощадные. Понимаешь, мы даже не ответили ни на один вопрос о тебе, и хоть мы и сказали, что мы не вместе, они все равно напишут, что им вздумается, чтобы продать тираж. Прозвучит не очень ободряюще, но я не советую читать этих сплетничающих крыс. Ты не будешь в восторге.
Я не уверена, что думать и что сказать. Пожалуй, я все же поищу свое имя в интернете. Долгие минуты я сижу молча, избегая его взгляда, отклонив колени в сторону так, чтобы он не дотрагивался до них. Его прикосновение сводит меня с ума. Нельзя, чтобы меня затянуло на его орбиту.
Мы въезжаем в Беверли Хиллз, минуя огромные многомиллионные поместья с полями зеленой травы со скульптурами из кустов и широкими аллеями. Когда мы проезжаем на удивительно маленькой скорости по району, я вижу, как одна знаменитая актриса достает почту из ящика, а потом баскетболиста за мойкой машины. Доусон бросает в меня взгляд, будто чтобы оценить мою реакцию на обстановку.
— Ты едешь как нормальный человек, — замечаю я.
Он пожимает плечами:
— Это мой район. Я знаю этих людей. У них есть дети, — он машет в сторону Лос-Анджелеса.
— А там что?
— Военная зона. Я родился и вырос в Лос-Анджелесе, и я знаю этот город вдоль и поперек. Я знаю, где там пробки, где полицейские ловушки и где самые опасные районы. А здесь? Я здесь живу. Я не собираюсь ездить тут, как мудак.
— Ты так и не ответил на мой вопрос. Ты говорил про то, что серьезно занялся кинокарьерой. Как ты попал в кино?
Он не отвечает. Он въезжает через арку на длинную аллею во двор. Огромный дом напоминает испанскую плантацию с балконами, обращенными во внутренний двор, в центре которого широкая стена гаражных дверей, и несколько из них открыты и демонстрируют вереницы разнообразных машин. У парадного входа припаркован «бугатти» за классическим кабриолетом вишневого цвета. Кажется, это «форд мустанг», но я не уверена.
Доусон смотрит, как я разглядываю его.
— Это «форд мустанг» 1969 года, — должно быть, я выгляжу растерянно. — Он довольно редкий, учитывая год выпуска и покраску.
— Ты сам его собрал?
Он кивает:
— Ага. Ну, точнее, перестроил. Я купил колеса у чувака в Мендочино, потом нашел подходящий двигатель и настроил его. В нем оригинальное радио и кожаные сиденья — весь интерьер как новенький и почти полностью оригинальный, — он оживляется, рассказывая об автомобиле, и я выхожу и приближаюсь к машине вслед за ним. Симпатичный автомобиль, на мой взгляд. Более мужественный. Он идеально подходит Доусону. Если бы я представила его рулем, то именно в такой машине. Он откидывает верх и показывает на различные части двигателя, перечисляя факты, цифры и имена, и я не могу понять ничего, что он говорит, но, Господи, как же мило видеть его таким увлеченным. Это совершенно иной Доусон, рассказывающий о своем автомобиле. Его глаза теперь зеленоватые, как светящаяся тень от изумруда.
И тут я понимаю, что он так и не ответил на мой вопрос. Кажется, он избегает ответа. Я забиваю на это и даю ему договорить, слушая и стараясь не угодить на его орбиту. Это бесконечная битва. Его лицо оживленное и детское, и, Боже, такое, такое красивое. Линии и очертания его лица словно созданы скульптором. Я больше не верю в Бога, но если бы верила, то Доусон был бы доказательством его работы.