Доусон садится на край кровати и улыбается. В другой его руке тарелка с обычным запеченным рогаликом, щедро намазанным сливочным сыром. Я сажусь в постели, и в животе урчит, как только я чувствую запах еды.
Он принес мне завтрак. В постель. И он сделал это с голым торсом.
Женщины Америки, завидуйте.
Я беру половину рогалика с тарелки и проглатываю ее, запивая глотками кофе. Я обжигаю язык, но ничего не ощущаю. Я жгу свой язык кофем каждый день.
Доусон наблюдает за мной с немного удивленным и озадаченным выражением.
— Куда-то спешишь?
Я медленно доедаю рогалик, вытираю уголок губ пальцем и слизываю с него остатки сыра. Я ловлю взгляд Доусона на моих губах и впадаю в краску.
— Нет, — говорю я, стараясь побороть смущение. — Я просто... всегда так ем, наверное. Особенно утром.
— Это так мило. Ты ешь, будто рогалик вот-вот от тебя сбежит, — он смеется при виде моего смущения. — Не слушай меня. Просто расслабься.
— Расслабиться? — это недостижимая задача.
— Ага, — он забирает у меня кружку, делает глоток и отдает обратно. — Просто... не парься. Проведи сегодняшний день со мной. Мы можем заняться чем угодно. Просто развлечемся.
Я в замешательстве:
— А какой сегодня день?
— Суббота. Двенадцатый час. Мы оба выспались. Обычно я встаю к шести, но сегодня проспал.
Я вдыхаю:
— Двенадцатый? — я не вставала позже семи уже несколько лет. — Быть не может. Мне надо доделать домашнее задание до вечерней смены.
Его глаза темнеют, взгляд становится жестким. Они были светлее, приглушенного орехового, но при нарастающем гневе они моментально становятся из голубых в серые.
— Когда нужно сдать задание?
— Во вторник. Но у меня еще одно задание на среду, и контрольная в понедельник, а я работаю все выходные, поэтому я должна успеть...
Он затыкает меня, засунув оставшийся рогалик мне в рот.
— Ну, уж нет. Ты больше там не работаешь, — это звучит как приказ, и у меня волосы встают дыбом.
— Что? Что это значит, я там не работаю? — я говорю с полным ртом, глотаю рогалик и кладу оставшуюся часть на тарелку. — Мне там не нравится, но у меня нет выбора. Это моя работа. Это мое средство к выживанию. Если с интернатурой все получится, Каз возьмет меня в штат, но до этого я не могу бросить. Мне надо платить за обучение... в среду, кстати, вместе со счетами за общежитие и питание. Я не могу... я не могу просто так уйти.
— Еще как можешь. Что, если это станет условием завершения твоей интернатуры? Так будет проще?
— Нет! — я выпрыгиваю из постели, и нас теперь разделяет огромная кровать. Меня переполняют эмоции, в которых я не могу разобраться, только не в его присутствии, когда он смотрит на меня, такой спокойный, молчаливый, решительный, красивый и мужественный. Он отвлекает меня от моего собственного гнева.
— Ты не можешь просто потребовать, чтобы я бросила работу. Ничего не выйдет. Что, ты оплатишь мои счета, а потом что? Что, если у меня ничего не получится в компании? Мне придется просто... просто зависеть от тебя? Так не пойдет, Доусон. Нет.
— Разве ты не хочешь бросить? — он раздражающе спокоен.
— Да. Больше, чем ты когда-либо сможешь себе представить. Но я не могу, — из-за волнения у меня получается «не можу».
— Разумеется, можешь. Ты можешь мне довериться. Позволь тебе помочь.
—Я не записывалась на благотворительность. Я сама могу о себе позаботиться.
Он встает и отходит. Даже его спина сексуальна, соблазнительна и гипнотизирует.
— Я знаю это, Грей. Черт побери. Я просто пытаюсь...
— Что пытаешься? Привязать меня к себе? Сделать меня одной из своих девушек по вызову?
Он резко поворачивается, и, не успеваю я моргнуть, как он пересекает комнату и прижимает меня к стене своим телом. Его глаза синие и яростные. Его тело тяжелое и огромное, он тяжело дышит, держа меня за плечи, его губы в паре дюймов от меня.
— Я пытаюсь сделать добро, — шипит он, — это называется щедрость. Ты ненавидишь свою работу, а я ненавижу, что тебе приходится ее делать. Я могу избавить тебя от проблем, Грей. Ты просто должна мне позволить.