Доусон тяжело дышит, будто только что поднял тысячу фунтов. Он весь дрожит. Я вытягиваю шею к его плечу, чтобы посмотреть на него. Его глаза закрыты, как будто он пытается вызвать что-то из глубины себя. Или побороть эмоции.
— Дом, — он произносит слово так же, как и я, почти как проклятие, формируя слог, который не имеет никакого смысла самостоятельно.
Его глаза открываются, и он встречается со мной взглядом. Слеза грозится скатиться из уголка моего глаза, и Доусон наклоняется, чтобы поцелуем высушить ее.
— Так что... — Я борюсь за смелость, чтобы произнести следующую часть. — Так что, если это, если я и ты, если это нереально, тогда не играй со мной в игры, Доусон. Если для тебя это не по-настоящему, скажи мне, и я уйду.
— Я люблю тебя, Грей, — прерывает он меня, врезаясь в мою душу тремя острыми, как бритва, словами.
Я думала, что заплачу, когда, наконец, услышу, как мне снова говорят эти слова, но я этого не делаю. Я зарываюсь носом во впадинку у его шеи и вдыхаю его запах, чувствуя, что мое напряжение исчезает. Я держу его за затылок и просто дышу им. И он позволяет мне. Он ничего не требует от меня, просто держит меня, глубоко вдыхая аромат моих волос, и гладит мою спину поверх одеяла.
— Это одеяло связала моя мать, — произносит он ни с того, ни с сего. — Находясь в реабилитационном центре. Это действительно все, что у меня от нее осталось. Знаешь, она никогда не говорила мне, что любит меня. Да и отец тоже. Нечто приблизительное к этим словам я слышал от Виккерса, и то - один раз. Он только вызволил меня из тюрьмы —куда я угодил за превышение скорости, тем самым попав в опасную ситуацию, гоняя на отцовском Феррари —глянул на меня, Виккерс, я имею в виду, —затем изрек своим идеальным, исконно британским акцентом: «Господь любит тебя, милый мальчик. Но твое шило в одном месте когда-нибудь убьет тебя».
— Никто? Никогда?
Он качает головой, затем пожимает плечами, странным вращающимся движением.
— Ну, я слышал их раньше. Но не от тех, кто на самом деле был важен для меня. Слова, сказанные в пылу страсти на одну ночь, не в счет.
Я выросла, зная, что любима. Мама любила меня. Всецело. Папа тоже любил, по-своему, просто не безоговорочно. Не достаточно. Но я знала, глубоко внутри, мама любила меня внутри и снаружи. Если бы она была жива, она все еще любила бы меня, стриптизершу или кого-то еще. А Доусон... у него никогда этого не было. Никогда.
Я призываю все свое мужество и перекатываюсь так, что оказываюсь на нем верхом. Моя грудь прижимается к его груди, и одеяло — бывшее единственным доказательством Доусона, что мама любила его — скользит вниз по моим бедрам. Я извиваюсь и изгибаюсь рядом с ним, перемещаясь, пока полностью не прижимаюсь к нему, каждый мой дюйм прикасается к нему. Моя нога перекинута через его бедро, и я чувствую, как что-то твердеет и растет у моего бедра.
— Я люблю тебя, — я не украшаю признание его именем, или чем-то еще.
Я просто позволяю этому вытечь из меня и повиснуть между нами. Я знаю, что мои слова правда, потому что он нуждается в них, отчаяннее, чем я. Я задерживаю дыхание, ожидая его реакции.
Его глаза закрыты, руки сжали в тиски мои бедра, держа меня рядом с собой.
— Скажи, скажи это снова. Пожалуйста.
Я никогда не слышала такой уязвимости в мужчине. Ни в ком. Он полностью открыт, обнажен передо мной. Я вижу каждый нерв, каждую эмоцию, которая наполняет его сердце, вижу обнаженную свободу желания, жестокая оболочка под которой скрыта его душа постепенно обнажается, чтобы показать, сколько нежности таится в нем. Я изгибаюсь, вжимаясь в него, хватаясь за него. Я провожу губами по его челюсти, а затем прикусываю мочку уха, снова произнося слова, шепотом, таким тихим, что его едва можно считать речью. Но я знаю, он слышит так, будто я кричу в рупор. Он вздрагивает при каждой фонеме, каждой букве произнесенной на выдохе.
— Я люблю тебя.
Доусон дрожит подо мной, и я знаю, он пронизан и сбит этим моментом так же, как и я. Весь мир замер и молчит. Солнце не перемещается по дуге по небу. Пылинки висят в солнечном свете, замороженные, как бусины из янтаря. Существует только он, его сердце, бьющееся напротив моего, и медленное переплетение его со мной, и меня с ним.
Его глаза распахиваются, они окрашены всеми цветами, страстно жаркими цветами. Он не должен просить меня сделать это. Я тянусь вниз по собственной воле, откидываю одеяло, перекатываюсь на спину и снимаю нижнее белье. Я обнаженная, но больше не уязвимая. Я укутана в кокон Доусона, в его любовь, в его потребности. Его глаза впиваются в меня, берут меня в план. Накрывают меня. Лицо, скулы, губы, глаза, нос; изящный изгиб и впадинку моего горла. Он охватывает большую выпуклость моих грудей, возбужденные пики сосков, мои ребра и подтянутый живот; бедра, разведенные и крепкие; мои сильные ноги, внутреннюю часть бедер, колени, икры и стопы; затем задницу, к моему лону, гладко эпилированному, аккуратному местечку между ног, к которому прикасалась лишь его рука. И моя, однажды, недолго. Мои волосы —спутанный беспорядок на чисто белом покрывале. Естественный загар моей кожи контрастирует с белоснежными простынями.