Министерская программа направлена на раннее обнаружение признаков того, что сами они на своем казенном языке называют «формированием идеи суицида», для чего требуется участие людей из близкого окружения будущего самоубийцы.
– Получается, что, если ты им не настучишь, – заявил я, – они никак не смогут меня вычислить.
Моя мама медленно увядала в своих сенильных сумерках. Мой брат с удовольствием помог бы мне поскорее убить себя. Моя бывшая жена откупорит бутылку кавы, получив чудесное известие о моей трагической кончине. Мои коллеги по школе, возможно, потратят во время перемены минуту-другую на разговор обо мне. Мой сын постарается в первую очередь узнать, что я оставил ему в наследство, и вряд ли его заинтересует что-то еще. Таким образом министерство не может рассчитывать на меня в погоне за снижением статистических данных по самоубийствам.
А еще Хромой рассказал о существовании Испанского общества суицидологии, созданного также для предотвращения самоубийств. Согласно рекомендациям Общества, мы должны с особым вниманием относиться к любому человеку из нашего окружения, на лице которого вдруг отразится желание выброситься из окна. Если рассуждать здраво, то вовремя принятые меры, пожалуй, могут и сработать, но только когда речь идет о подростках. А вот начиная с определенного возраста человеку никто не помешает совершить нечто подобное – ни министры, ни психологи с хорошо подвешенным языком.
– Кроме того, чем больше они будут стараться разубедить человека, тем крепче он уверится в правильности своего выбора, – сказал я Хромому.
Автор заметки также пишет, что, как правило, самоубийцы не принимают решение с бухты-барахты. И я сообщил Хромому, что полностью с этим согласен. Под конец мы с ним обсудили судьбу тех несчастных, которые прыгали вниз с башен-близнецов в Нью-Йорке, чтобы не погибнуть в огне. По-моему, их поведение нельзя считать самоубийством, поскольку они делали выбор не между жизнью и смертью, а между быстрой и медленной гибелью, между более и менее мучительной. Хромой с ехидной миной назвал меня философом и заказал нам еще по пиву.
В самые первые годы работа в школе давалась мне настолько тяжело, что у меня даже начали выпадать волосы. От мысли, что так можно остаться и совсем лысым, я окончательно впадал в тоску. И, покидая дом, чтобы идти на уроки, не мог отделаться от страха. Иногда даже завтрак не лез мне в горло. Я боялся, что плохо подготовился к занятиям, боялся, что, стоя перед учениками, вдруг потеряю дар речи, боялся, что они будут плохо себя вести, боялся услышать жалобы от родителей или от директора, боялся, очень сильно боялся, видя, сколько волос скапливается в сливном отверстии, когда я принимаю душ.
Я ненавидел себя за то, что выбрал совершенно не подходящую для себя профессию, и мечтал о жизни, в которой всегда будет суббота. В воскресенье, по мере приближения к вечеру, мне становилось все хуже и хуже. Ночами, лежа в постели без сна, я думал, как хорошо было бы попасть под машину, подхватить какую-нибудь болезнь или что угодно еще, лишь бы получить бюллетень и не ходить в школу. Я страдал от бессонницы, и был период, когда, случалось, выпивал по бутылке вина в день, а на переменах глотал амфетамин. В безопасности я чувствовал себя только в субботу, да и то ощущение это было неустойчивым – так после окончания бури мы видим, что на горизонте уже зарождается следующая.
Как-то раз после педсовета я решился откровенно поговорить с Мартой Гутьеррес, единственной из всех коллег, кто внушал мне доверие. Я рассказал Марте то, в чем не рискнул бы признаться Амалии даже в мирные дни.
Марта стала давать мне разумные советы, делилась учебными материалами, помогала справиться с административными заморочками и подбадривала. Я не стал скрывать от нее свое желание бросить преподавание. На что она ответила:
– Каждый, кто посвятил себя этой профессии, хоть раз впадал в отчаяние.
А еще она посоветовала мне сменить обстановку и забыть на время о повседневной рутине. Например, присоединиться к небольшой группе преподавателей, которая через несколько недель отправится по программе обмена в одну из школ Бремена. Марта обрисовала эту программу в самых завлекательных красках: экскурсии с гидом, прогулки, барбекю в доме одного очень симпатичного немецкого учителя, освобождение от уроков и проверки заданий. При этом ученики станут жить в частных домах, что избавит нас от постоянного с ними общения. Короче, речь идет о завуалированной форме каникул. Посоветовавшись с Амалией, я предложение принял.
Опыт удался, ученики были очень довольны, родители благодарны, так что на следующий год, заручившись согласием Амалии – правда, на сей раз не слишком уверенным, – я снова без колебаний записался на участие в программе и даже добровольно вызвался выполнять ряд организационных функций. Среди прочего была запланирована и пароходная прогулка по реке Везер. Бременская школа взяла на себя все расходы, как мы брали на себя расходы по пребыванию немецких учеников в Мадриде. Предполагалось, что два учителя, мужчина и женщина, прилично знавшие испанский, отправятся с нами в роли гидов и переводчиков. Пароход двинулся вниз по течению, но, когда до моря оставалось еще довольно далеко, у верфи он развернулся на сто восемьдесят градусов и пошел обратно. Именно тогда, по пути назад, случилось странное событие – оно вспоминается мне всякий раз, когда я начинаю думать о Марте Гутьеррес, моей покровительнице, которую я воспринимал, возможно бессознательно, как своего рода замещение матери, чему способствовала и солидная разница в возрасте между нами.