Я газету смотрю, а дед — на балконе, дали оглядывает, на солнышке греется. До обеда солнце весь наш балкон заливает, хоть ложись загорай, и на пляж не надо ходить.
— Петь, — позвал меня дед. Я подошел, а он рукой показывает на трех девчонок, что, сидя на лавочке, смотрели журнал и, словно по команде, правую ногу закинули на левую. — Вон та, беленькая, не Кира будет?
— Что ты, она совсем не такая.
— Показал бы мне, — сказал дед. — Татьяну видел, теперь на Киру посмотреть бы.
— Ладно, ладно, — говорю. И тащу деда за рукав к двери. Догадался дед.
— Экий пень бестолковый! — ругнул он себя. — Ясная обстановка. Операцию держим в секрете.
В комнате я начал было про фильмы деду читать — так не слушает.
— Кино от нас не ускачет. Ты Киру мне покажи. Какая из себя она.
Чего далась ему Кира!
— Высокая, — говорю, — чуть пониже меня. Две косы длинные. Глаза серые, крупные такие. — Я взял листок и бережно нарисовал большой глаз. — Здесь вот, к носу, уголок немного загнут. А над глазом тонкая полосочка круглая, с ресницами. Зрачок черный. А брови… — Я и бровь вывел карандашом. — Нет, они ровней у нее. Волосинки густые и все в одну сторону смотрят. Много их. Может, тысяча волосков на каждой брови будет.
Кирин глаз деду понравился.
— Ишь, как ловко обрисовал! Красивый глаз. Теперь еще шибче охота поглядеть на нее.
Я несколько раз смотрел с балкона. И в классики играли девчонки, и в обнимку ходили парами. Та троица с журналом все на лавочке продолжала сидеть, только ноги опять, будто по команде, переменили — теперь левая на правой. И с мячом играли, но далеко, у того же второго подъезда. Однако Киры нигде не было видно.
А в двенадцатом часу выглянул, и вот — будто в горле у меня перехватило. Сидит Кира у своего подъезда на лавочке. Она спиной сидела, но я узнал ее. И косы длинные, и серое платье с красной оборкой… Да и вообще, как же мог бы я не узнать Киру!.. Показать ее, что ли, деду?
А тот, надев очки, читал в комнате газету.
— Еще не раздумал смотреть? — подойдя к нему, спросил я. — На лавочке она сидит.
— Кира! — Дед газету — в сторону и скорей на балкон.
Я показал ему Киру. Дед смотрел, вытянув худую, морщинистую шею, молчал. Потом палец к губам приложил и вытолкал меня в комнату.
— Что на спине прочитаешь? — сказал он. — Пойду глядеть.
— А может, не надо? — усомнился я. — Тогда хоть недолго. Посмотришь — и назад.
— Дело само покажет.
Я испугался.
— Какое еще дело?
— А как слово захочу молвить? Не боись, Петруха. Лишнего не брякну…
Ох, и дед! Умеет же — поучиться у него! Сошел с крыльца, пиджак новый одернул и — прямехонько туда, к далекой лавочке у Кириного подъезда. И там не долго раздумывал. Сел рядом с Кирой. А через минуту и рукой взмахнул, затряс бородой. Пошел байки рассказывать!
Что? О ком? Я терялся в догадках, только стоял на балконе, смотрел на их спины и ждал, когда он там наговорится.
Не дождался. Вдруг встали оба, поднялись по ступенькам и — нет их, скрылись в подъезде.
Больше часа не было деда. Звонит наконец, разведчик тайный! Входит, и не пойму, что с ним? Серьезный какой-то, озабоченный. Но потом, правда, улыбнулся, подмигнул даже:
— Ну, Петруха, нагляделся, насмотрелся — что на самолете том полетал. Куда как дальше видно с ихнего балкона. Такие дали заречные. Аж голова чуток закружилась. Кажись, и не бывал так высоко. Понравилось. Обратно в деревню на самолете полечу. А чего, грудных детишков возят теперь. Время такое. Полечу!.. Да, чего ж хотел тебе, Петруха, сказать? Вот что — плохие твои дела.
Снова загадка! Хоть бы сказал сразу. Притих я, насторожился, жду.
— С виду она, врать не стану, конечное дело — не Татьяна. Но душа ейная, внук мой золотой, — цветок раскрытый… Вот идешь, бывает, поутру, рано-рано, лугом некошенным, и стоят они, глядят, улыбаются, всему миру открытые, росой напоенные, первым солнцем обласканные — лютик ли желтый, колокольчик, анютины глазки. Идешь, смотришь на красу эту чистую, и ступаешь сторожко, чтоб случаем по вине своей, лености или глупой спеси — не смять цветок тот безвинный. Ты правду сказал, ростом Кира высокая, а все одно — цветок малый и чистый.
Дед все это говорил, тихо расхаживая по комнате, вздыхая, и не говорил даже, а словно читал стихотворение какое-то. Никогда я раньше не видел его таким. Подшутить, посмеяться, забавную историю рассказать — вот каким привык видеть его. А сейчас… Что с ним сделалось?