И возрожденья из небытия.
А мне, увы, остался только сон.
Сон наяву. – Он тает с дымом сигареты.
В нем герцоги, художники, поэты
И девочки с осанкою мадонн.
В мельканье кадров – как в немом кино —
Воображение подбрасывает краски.
Мосты Флоренции рассказывают сказки —
Но Вам одной – на берегах Арно́.
1996
Турецкие ночи
«Букет измирского вина»
Букет измирского вина
В музейном караван-сарае
Из туристического рая
Влечет в иные времена.
Разноязыкая толпа —
Изысканно и в просторечье —
На все гортанные наречья
Тогда откликнуться могла.
По этой площади, в пыли
Бродили дервиши. Верблюды
Плевали жвачку. Из земли
Росли холмы поклажи грубой.
Ослы кричали невпопад,
Скрипели крепкие повозки,
Визжали возчики, и жёстко
Сверкал отточенный булат.
Звенел подковами коваль,
Скакун арабский ржал в загоне,
И нукер взгляды слал в погоню
Туда, где промелькнула шаль.
Рыжебородые, в чалмах
Купцы сидели вкруг мангала.
И чаем полная пиала
Благоухала в их руках.
И перед ними на ковре
Под звук звенящего кимвала,
Смеясь, турчанка танцевала
В полупрозрачной кисее.
И там, молясь её богам,
И я стоял в тени чинары,
И я последние динары
Швырял к босым её ногам…
Стакан измирского вина
В музейном караван-сарае…
В рассветном зареве сгорая,
Соскальзывает с гор луна.
«Во дворце последнего султана»
Во дворце последнего султана
От ковров еще исходит нега.
Вспоминают звоны ятагана
Люстры – хрусталя белее снега.
И навечно в звонкие ледышки
Отразились гордые муслимы,
И танцуют тонкие лодыжки
Девушек, закутанных в муслины.
Шелест ног и шорох разговоров,
И дымок дурманящий кальяна.
И внезапно вспыхнувшую ссору
Пресекает высверк ятагана.
И между щербетом и гашишем
Возлежат изнеженно мужчины
И ласкают тонкие лодыжки
Девушек, закутанных в муслины.
Но когда, наскучив долгим пиром,
Повелит седлать коней владыка,
Гордо повинуются эмиры,
Обнажив клинки с гортанным кликом.
Под зелёным знаменем Пророка
Примут смерть горячие муслимы
И оставят плакать одиноко
Девушек, закутанных в муслины.
Во дворце последнего султана
От ковров еще исходит нега.
Вспоминают звоны ятагана
Люстры – хрусталя белее снега…
2000
На Масличной горе
«На Масличной Горе, над садом Гефсиманским»
На Масличной Горе, над садом Гефсиманским,
Где плачущий Иисус о Городе скорбе́л,
Под куполом Слезы – в часовенном пространстве
Паломник из Литвы псалом латинский пел.
Притихшая толпа прожжённых атеистов
С буклетами в руках, где датировка мест,
Застыла для певца, внимая акафисту,
Забыв о суете, готовая на крест.
Часовню заполнял – торжествен и неистов,
Прозрачен, как слеза – под куполом парил,
Случайного певца так верен голос чистый,
Как будто сам Иисус им что-то говорил.
Неузнанный псалом – не чаянная милость.
Скульптурность у окна алтарного креста.
И Храмовой Горы угаданная близость —
И воскресает лик распя́того Христа.
Застывшая толпа российских эмигрантов —
Латинские стихи ясны без толмача.
Поет седой литвин – немыслимо талантлив,
Горит пред алтарем высокая свеча…
«В решетчатом окне – святая панорама»
В решетчатом окне – святая панорама:
Летящие кресты на каменных церква́х,
И прямо под тобой – Стена Второго Храма,
И купол золотой Мечети-в-изразцах.
Могучею стеной очерчен белый город.
Туда – к Воротам Льва – ведет Его тропа.
Ах, как был этот путь пронзительно недолог,
И как была легка на нем Его стопа.
Всего один лишь шаг за Львиные Ворота,
А дальше Крестный Путь – Начала и Конец.
Ведь знал Он наперёд, что ждёт Его Голгофа,
Что кровью обагрит чело – Его венец.
Какой же вёл Его неутолимый голод:
В мир Слово принести и выплеснуться в нём.
Ах, как Он был тогда невероятно молод,
И чистый взор Его каким горел огнём.
И пусть Его хитон застиран и заштопан,
Сандалии в пыли – и мерзок откупщик,
Которым Он теперь освистан и охлопан, —
Но речь Его слышна, и царствен светлый лик.
Вернувшись к очагу, – задумчиво-усталый,
Предчувствующий вопль: «распни его, распни…»
Ах, как Он был любим Марией из Магдалы,
Как счастлива она омыть Его ступни́.
Распнули на кресте под клики фарисеев.
Пришли откупщики, чтоб Храм пустить в распыл.
Не прорасти зерну, которое он сеял, —
В такие времена мир и Ему постыл.