В старину, спускаясь в шахту, брали с собой канареек: те первыми чувствовали запах рудничного газа и задыхались, когда человек ещё бодро помахивал кайлом. Фантастика, в сущности, та же канарейка.
Ну и что, ну и что? Непостижим человек! Сколько насущных забот, тревог и проблем, а он, этот Хвостиков, которому бы греться на лавочке да почитывать газету, стоит с видом мальчишки, которого то ли поставят в угол, то ли выпустят погулять. И он, писатель, не лучше. Сочинитель воздушных замков!
Но ведь и это надо. Надо, кто-то должен, какая бы злоба дня ни давила, иначе нельзя, невозможно, без дальней, предельной перспективы не обойтись, без неё все постепенно закиснет, замрёт, как застоявшаяся вода: и человек, и общество, сам человеческий род — все! А потому…
Мотнув головой, словно распахнутый ворот стал ему тесен, писатель оглядел комнату, в которой желтел пленённый солнечный свет, оглядел книги, сколько их было вокруг, тесный строй переплётов, замкнувший все яркие и воздушные видения человеческой фантазии.
— Вот что, Александр Иванович, — сказал он глухо и твёрдо. — Будет так. Вы придёте сюда через год и получите ту рукопись, которую ждёте. Так будет. Обещаю вам это. И спасибо, что вы пришли.
Хвостиков открыл было рот, хотел что-то сказать — и не смог. Только глотнул воздух, и в глазах нерастраченной синевой просиял детский восторг благодарности. И даже не это… Просто оба, большой и маленький, молча взглянули друг на друга и оба на краткий миг ощутили себя мальчишками, какими были когда-то, давным-давно, в то счастливое мгновение детства, когда все несбыточное и желанное кажется возможным, посильным, обещанным, как радуга тёплого грибного дождя над близкой околицей.
Все кончилось так же быстро, как и возникло. Хвостиков молча поклонился и, тихо ступая, вышел.
За ним приглушённо щёлкнул замок, и этот звук для писателя прогремел обвалом. Что он наделал, что посулил!
Сам не понимая зачем, он выскочил на балкон. Хилый городской ветерок ласково дохнул запахами перегретого асфальта и камня. Как он сможет выполнить своё обещание, если предел фантазии существует в действительности и уже достигнут?! Откуда возьмётся та сила воображения, которая его, как и других, все явственней покидает?
С улицы катился слитный машинный гул, вдали, много выше древней церквушки, опережая звук, к зениту полз самолёт, а под самым балконом за оградой детского сада в песочке копались малыши, такие крохотные и такие одинаковые в своих белых панамках. Все, что было вокруг, все обыкновенное, что видел глаз, прошлый век счёл бы фантастикой, и даже при взгляде на детсадовских малышей что бы сказали Сен-Симон, Фурье, Чернышевский?
И все это сначала возникло в воображении. Что, если отныне…
Внезапный вскрик вырвался сразу из сотен по-летнему распахнутых окон, выделился из прочих звуков, замирающим вздохом пронёсся над городом. Писатель даже вздрогнул, прежде чем догадался, что это такое и почему. Просто-напросто мировой чемпионат по футболу, кто-то кому-то сейчас вкатил мяч, и миллионы людей в разных концах Земли дружно ахнули. Все, все свободные от работы люди смотрят сейчас телевизор, все, кроме таких носорогов, как он или Хвостиков… И кроме детей в панамках, для которых важнее всего на свете тот сказочный замок, который они лепят из рассыпчатого песка.
Невольная полуулыбка тронула губы писателя и тут же стёрлась. Стоп, стоп, стоп! Телевизор, обыкновеннейший телевизор… И в нем обыденное явление человека или событий сразу миллионам людей, в разных точках земного шара, точно такое же возникновение голоса умерших, их лиц, — в какой сказке было такое, чей взлёт фантазии ещё в дни Чернышевского мог представить вот эту явь?
Писатель стиснул перила, точно балкон под ним готов был превратиться в волшебный ковёр-самолёт. Слепцы! Действительность была, есть и будет богаче любой фантазии, надо только её понять, вглядеться в перспективу жизни, в сегодняшнем жёлуде увидеть тень завтрашней дубравы, в закатном луче — восход, в пылинке — Вселенную, в будничном — мощь грядущей фантастики, вот и весь сказ. Как просто, как невыразимо сложно — и как он мог об этом забыть!
Хвосгиков вряд ли успел далеко уйти. Писатель перегнулся через перила, жадно вглядываясь в уличную толпу, но сверху люди выглядели такими маленькими, что невозможно было определить, кто есть кто.
Но среди них были мальчишки всех возрастов, и этого было достаточно.