Мать. Мне было двадцать два.
Отец. Перехожу к самой церемонии. (Кривляется.) Согласны ли вы взять в жены сию очаровательную блондиночку? Как вы думаете, господин мэр! Что бы вы сделали, будь вы на моем месте? А я, отвечает мэр, педераст. (Шлепает себя по ляжкам.) Ну, прикол. Мэр — педераст.
Мать. Такой красивый. Даже обидно.
Отец. Потом священник начал: «Любите ли вы друг друга», потом ладан курили, детишки в хоре пели, милостыню собирали, короче, много чего делали. Пять раз собирали.
Мать. Ты точно помнишь?
Отец. Может, я что-то и присочинил, но милостыню точно пять раз собирали. Я даже растрогался. А после обедали у твоих родителей.
Появляется Дурища. Она несет поднос с ломтями холодной телятины и куриными бедрышками.
Чуть не умерли все.
Мать. Ты преувеличиваешь...
Отец. От обжорства. (Берет у Дурищи поднос и принимается за еду.)
Дурища направляется к выходу, обходит шмурца, но отец властным жестом щелкает пальцами, она возвращается и лупит шмурца.
Шампанское лилось хмельными потоками.
Мать. Игристое.
Отец. Жмоты твои родители, что верно, то верно.
Входит Зиновия, жует бутерброд.
Зиновия. Ты закончил свое светопредставление?
Отец. Продолжение довоображаете сами. Мы остались вдвоем в нашей комнатке, новоиспеченные молодожены...
Зиновия (обрывает его). И через девять месяцев я появилась на свет.
Мать. А мы отправились в Арроманш устраиваться, там тебе предложили отличную работу.
Отец. Живодера. Вроде скульптора, но повеселее.
Мать. Вот и мы. Радостное семейство.
Балет подходит к концу, мать устремляется к отцу, тот к ней, в едином порыве они подлетают к шмурцу и дубасят его.
И счастливое, дружное, несмотря ни на какие противоречия.
Бьют шмурца.
Зиновия (упавшим голосом). С тех пор ничего не произошло? (Садится на кровать.)
Отец (возвращается на свое место). С каких пор?
Зиновия. Со времени Арроманша.
Отец. Мы уехали из деревни в большой город... И продолжали дружно жить в горести и в радости, и даже в будни, ведь их гораздо больше, а горести и радости, подобно часу пик, — явление исключительное.
Зиновия. Если брать расход электроэнергии, то там тоже есть часы пик, и ничего исключительного в них нет, поскольку это происходит каждый день.
Мать. Интересно, Зиновия, в кого ты уродилась — тебя хлебом не корми, дай поумничать.
Зиновия. В вас. По закону противоположностей, наверное.
Мать. Я стараюсь вспомнить всех членов семьи, но я не постигаю, как получилось, что ты унаследовала эти качества и от кого.
Отец (обращаясь к матери). Если хочешь, можно методично изучить весь род. Меня привлекает все, что делается методично. Можно было бы даже древо генеалогическое нарисовать. С твоей помощью.
Зиновия. Лучше не трогай его, оно без тебя само вырастет. А мне все равно.
Входит Дурища, заводит свою песню.
Дурища. Она пасует, сдается, сматывается, выжидает, выходит из игры, больше в ней не участвует, не отыгрывается, короче, конъюнктура ее не волнует.
Отец (обиженно). Интересно знать, Дурища, куда вы лезете?
Дурища. Это кто спрашивает?
Отец. Я.
Дурища. Тогда не говорите «интересно знать». Скажите «мне интересно, куда вы лезете», или «Дурища, надо ли совать сюда ваш нос?», или «касается ли вас сия проблема?», или «какой интерес представляет для вас данный предмет?». Говорите напрямик, а не намеками. Я когда-нибудь говорю намеками? (Хватает первую попавшуюся утварь и принимается ее тереть.)
Отец. Черт побери! (В ярости наливает себе стакан воды.)
Тем временем мать, совершенно не вникающая в разговор, находит в швейном несессере красивую, похожую на шляпную, булавку и втыкает ее в шмурца.
Я вам не за разговоры плачу.
Дурища. Я могу предложить свою работу, я ее продаю. Вы за нее платите гроши. А вне процесса купли-продажи никто не запрещает продавцу разговаривать с покупателем, тем более если тут нет никакого мошенничества. (Резко срывает с себя фартук и швыряет его на пол.) И вообще, лавочка закрывается.