— Хорошо. — Васильев поднялся. — Но думайте, пожалуйста, поскорее.
Я тоже встал.
— Постараюсь, Валентин Михайлович! — Но мысленно повторил: «Костромин должен быть наказан!»
К концу дня позвонил Левшин. Не поздоровавшись, сразу резко спросил:
— Как у вас дела на сдаточных объектах?
Но и этот разговор был мною продуман (как говорят шахматисты, был сделан домашний анализ). Я даже предвидел, что Левшин не поздоровается, поэтому быстро спросил:
— Простите, кто у телефона?
— Да Левшин! — с досадой ответил он.
— Здравствуйте, Владимир Александрович.
— Здравствуйте, — буркнул Левшин.
— Все в порядке со сдаточными объектами, Владимир Александрович. — Я начал было перечислять наши плановые стройки.
— Я не о них, — прервал он меня.
Я помолчал, как будто соображая, потом спросил:
— Вы об этих четырех домах, за которые взялся Костромин?
— Ну да! Что-то вы за последнее время весьма недогадливы стали…
— На этих домах я не был, Владимир Александрович.
— Почему?
— Владислав Ипполитович лично сидит на них.
Левшин молчал.
— Чтобы его разгрузить, я всю остальную работу треста принял на себя.
Левшин кашлянул:
— Он не сможет сдать их к сроку.
— Я тоже так думаю, Владимир Александрович. За месяц он их не сдаст. Когда мы были у вас, я об этом предупреждал.
Раздались короткие гудки. Левшин бросил трубку.
Глава четырнадцатая
Юность
Тёшке, по наследству, прежние жильцы оставили три блюдца. В одно из них я всегда наливал молоко. Тёшка издали косил глазом и, хотя твердо знал, что это молоко, не мог удержаться, подходил. Он осторожно нюхал содержимое блюдца и с оскорбленным видом садился ко мне спиной.
К сожалению, я не мог рассказать Тёшке, что молоко по указанию его приятельницы Маринки.
Во второе блюдце, тоже по указанию Маринки, я утром наливал свежую воду. К этому блюдцу Тёшка не подходил вообще. Зачем это пить из блюдца, когда из крана, несмотря на все старания вежливо воркующего слесаря, тонкой струйкой всегда идет вода.
Третье блюдце… это совсем другое дело! В него Маринка складывала разные вкусные мясные вещи, которые ей давала с собой в школу Мария Александровна. Кошки, как это установлено одним весьма авторитетным журналом, который мне принесла для самообразования Маринка, — гастрономы, и их следует вкусно кормить.
Мой вклад — свежее мясо. Даю его Тёшке по секрету от Маринки (журнал запрещает давать мясо, но Тёшка не согласен с ним).
Он, как всегда, встретил меня в передней. Подняв хвост вверх, Тёшка терся о мои ноги, льстиво выражая свою радость.
Пока я умывался, он покончил с мясом, и мы вместе уселись в кресло. «Мы» — это значило, что Тёшка благосклонно разрешил приподнять себя и усадить на ручку кресла. Здесь Тёшка некоторое время сидел, при условии, если я оказывал ему внимание.
Позвонил телефон.
— Это я, — раздался в трубке голос Вики. — Я подумала, Витя, если тебе так неприятно, я не буду оформляться к вам на работу. Тебе неприятно?
— Да.
— Ну тогда я скажу Анатолию Александровичу, что я раздумала. Так?.. Алло, алло, ты слышишь меня?
— Слышу…
Как трудно отказывать ей! Как трудно вообще отказывать человеку, когда он хочет от тебя так мало, только утвердительного кивка головой. Ведь это жестокость!.. Жестокость?
Все в этой комнате напоминало мне о ней: безделушки, которые она любила приносить, милые и несуразные. Я их не убирал, пусть себе стоят на виду, — мне-то что! Небольшая картина «Утро», которую она как-то привезла из Крыма. Очень, видно, рано вставал художник… Над морем молочное небо, море, тоже молочное, сливается с небом. Только на облачке красная точка — луч еще невидимого солнца.
— Ты с ним была знакома? — спросил я ее тогда.
— Это важно? — лукаво спросила она в свою очередь.
— Н-нет, просто интересно, как рано встают художники.
— А может быть, он и не ложился.
А вот тут, на этом кресле, она сидела тогда в последний раз. Странно тихая и робкая. Я впервые заметил, как она похудела.
— Это случилось, Витя, — наконец с трудом вымолвила она, склонив к столу тонкую, беззащитную шею. — Я не хотела этого, но случилось…
Я проводил ее домой.
— Мне можно к тебе приходить? — спросила она.
— Нет.
— Ну хотя бы звонить тебе по телефону?