Ким вышел.
— Это я по-дружески, Виктор. Как говорится, не для протокола, сорвешься на этот раз… — Он приподнял палку и быстро ее опустил. — Понятно, милый? Думаю, главк уже тебе больше не простит.
Я остался один.
Скажите, было ли у вас когда-нибудь так: сверху давит на тебя, ограничивает начальство; снизу — подчиненный народ, с боков — смежники по работе. И трудно тебе, неловко, выпрямиться не можешь. Но вот только сейчас, когда мне дали полную свободу — действуй! — я вдруг почувствовал: в этом давлении была и моя сила — помощь, разделение труда, разделение ответственности…
— Да, да, и ответственности! Почему это нужно ханжески скрывать то, о чем повседневно думает каждый работник на производстве, а особенно на стройке, — о своей личной ответственности: партийной, служебной, а часто и уголовной.
До сих пор Быков и Ким отвечали за технику безопасности, за выполнение плана, обеспечивали график поставки. До сих пор главк отвечал за принятые мною основные решения, за всю стройку, в том числе за меня, Сарапина, Быкова. И вдруг — я один.
Эх, как часто мы так, чтобы позлословить, говорим о надоевшей опеке, мечтаем о полной служебной свободе: «Если б мне свобода, чтобы и главка не было, я бы…» Ну что «я бы»? Ну давай, вот ты свободен…
— К вам можно, Виктор Константинович?
«Один, — подумал, усмехнувшись, я, — плюс неугомонная Елена Ивановна».
— Да, конечно.
— Они вас все-таки облапошили, Виктор Константинович. А вы… — Елена Ивановна показалась в дверях. — Особенно сей носатый мудрец.
— Вы о чем? — Как всегда, мой милый секретарь совал свой, тоже не маленький нос не в свое дело.
— Сами-то они в стороночку, — не сдавалась Елена Ивановна, раскуривая вовсю сигаретку.
— Елена Ивановна, я вам давал письма, — сказал я, чтобы отвлечь ее.
— Отпечатала, они у вас. — Она показала длинным, худущим пальцем на мой стол. — Очень хитрые они. Вот бы…
На пальце перстень с огромным камнем, который не мог быть драгоценным, но, впрочем, разве будет носить какая-нибудь женщина кольцо с осколком гранита!.. Говорят, если женщина курит, то целовать ее все равно что пепельницу, говорят, что секретари не должны давать своим начальникам непрошеных советов, говорят, наконец, что женщины должны уметь скрывать свои недостатки, — так я думал, глядя на Елену Ивановну, одетую в какое-то странное платье, похожее на ночную сорочку, с вечной сигаретой во рту, так назойливо влезающую своими длинными холодными пальцами в мою душу.
— Спасибо, Елена Ивановна… Я учту ваши соображения.
По тому, что она унесла окурок с собой, а не бросила его куда попало, я понял — Елена Ивановна впервые на меня обиделась.
Я понимал, что не могла она прочесть моих мыслей; что ответ был вполне вежлив, даже поблагодарил; что сама она во всем виновата — зачем давать непрошеные советы? Но неприятный осадок остался надолго, словно обидел ребенка… Раздался резкий звонок по внутреннему телефону. Я снял трубку. Уверенный, требовательный голос произнес:
— Виктор Константинович, прораб Сухин беспокоит. Остановился большой кран — мне сказали, что сейчас по всем вопросам обращаться к вам…
Когда-то мой день делился на три равных части: восемь часов — работа, восемь — учеба, восемь — сон. Это было в институте. Не буду скрывать, что гордился — не у всякого студента такой напряженный распорядок. Сейчас это деление казалось детской забавой. Сон — шесть (по-старому он измерялся в часах — шесть часов); остальное время рассчитывалось только по минутам. Их оставалось 1080. Вроде много — больше тысячи! Но отсюда требовалось отнять 90 минут — поездки на работу и с работы, обед — 20 минут; 20 минут — на разговоры по телефону; десять минут на Елену Ивановну — подписи разных бумажек. Оставалось 940 минут. 940 минут я был на объекте.
Сразу скажу, чтобы не было кривотолков, — считаю такой распорядок совершенно неправильным, но выхода не было. За оставшиеся одиннадцать дней мне нужно было доказать возможность «потока».
На следующее утро, в шесть сорок пять, я уже был на монтаже. Как всегда рано утром, все казалось спокойно, тихо, благостно. Как это говорится? «Луч солнца у чайки крыло золотил…» Чайки, правда, не видел, но лучи солнца действительно золотили все, что им попадалось под руку: шпиль и звезду гостиницы, стекла окон, купол какой-то совсем маленькой церковки, которая вдруг открылась нам с высоты четвертого этажа. Казалось, при новой застройке оберегали церковку не люди, а большие многоэтажные дома, к которым она боязливо прижалась. И наконец, стрелу башенного крана, смонтированного посередине здания. Кран не имел ни ног, ни колес. Назывался он ползучим, потому что вместе со зданием, судорожно цепляясь за него, полз вверх.