Как передать настроение в летнее утро? Помнится только светлая успокоенность города.
Роликов, чем-то озабоченный, рысью двигался по перекрытию.
— Роликов!
На миг он застыл, быстро подошел.
— Ну, Виктор Константинович…
Но я не дал ему снова — в который уже раз! — хвалиться своей бригадой, людей надо воспитывать.
— Что теперь, Роликов, скажете? Вы ведь с Кимом уговаривали меня бросить все. — Это было не совсем правильно, Роликов тогда молчал.
То, что Роликов и сейчас молчал и как-то странно смотрел, еще больше меня раззадорило.
— Позвольте вам доложить, — сказал я, — главк разрешил еще раз попробовать работу по графику потока… Вот так, уважаемый. А теперь, пожалуйста, — о своей бригаде.
В тот момент я гордился собой. А как же! Много ли найдется людей, которые сумели бы себя сдержать, не позлорадствовать. Ведь это он, Роликов, подбросил предложение и сам в кусты спрятался. Хорошо, мог бы я сказать, давать предложения, а вот побороться за них…
Роликов, очевидно, понял все. Помолчав, он сказал, что его бригада постарается уложиться в график. Я ждал. Не мешало бы ему все-таки покаяться… Показалось, он хочет что-то сказать, но Роликов, спросив, может ли быть свободен, побежал дальше.
Ну что ж, пусть будет так.
Потом волны огромного бушующего моря, именуемого «стройкой», подхватили меня и начали таскать вверх-вниз, вправо-влево и, конечно, в первую очередь подтащили к телефонам, которые, на мою беду, были установлены на каждом этаже.
Все тот же прораб Сухин сообщил, что кран пошел, и потребовал, чтобы я немедленно наладил подачу бетона.
— Машины прут одна за другой, не успеваю принимать… Что они там, — с цепи сорвались!..
— Вы звонили на завод, Дмитрий Никифорович? — пытался я как-то сбить его тон, который, признаться, мне не понравился.
Несколько минут Сухин разъяснял мне, что его дело бетонировать, что, если он будет заниматься заводами, потом в бетоне будут раковины, что прораб не снабженец, и, наконец, что, если он, Сухин, мне не нравится, он вообще может уйти.
Наш разговор еще не был закончен, как меня позвали к другому телефону. Тут очень спокойно и даже сочувственно главный конструктор Раков сказал, что он вынужден запретить укладку пескобетона, потому что, как показало испытание, модуль упругости бетона недостаточен… Третий телефон требовал меня в контору — прибыла какая-то делегация. Наконец, как заключительный аккорд, остановился башенный кран на складе.
И все же я заставил себя побывать на всех этажах, разобраться в причинах нарушения ритма. Только к шести вечера, вконец измочаленного, «море» выбросило меня на берег, к моему столу. Здесь меня ждала целая куча писем.
В эту ночь я не поехал домой, остался с ночной сменой.
С того места, где я стоял на перекрытии, было видно, как трудно засыпала Москва. Нехотя, медленно в окнах гас свет. В половине третьего дом напротив стал совсем темным и от этого как-то осел, помрачнел… Безлюдно. Только фонари все вытягивали друг другу навстречу тонкие шеи, словно так важно сейчас освещать середину проспекта — пустого, тоже помрачневшего. Стало холодно, то ли от мертвенного света фонарей, то ли от ветра с Москвы-реки. Сверху посыпались искры от сварки, раздался голос Морева — команда крановщику, и стало тихо… Ночь.
Темнота, холод, — приходят сомнения. Ох это ночное неверье! Сколько надежд убило оно… Весь мой день уже кажется ненужным, безрезультатным. Уцепился за чужие идеи — и пошел снова, который раз в жизни, против всех. Право, смешно торчать тут ночью с десятком рабочих для того, чтобы искать «истины» — почему монтаж не укладывается в ритм… И убежденность, что в новом деле нет мелочей, все главное, уже кажется мне легковесной. Мелочи всегда остаются мелочами… Мало света на монтаже? Не подготавливаются конструкции днем? Добавить еще сварщика? Все так, правильно… А вот остановится из-за неисправностей кран — и полетит монтаж вверх тормашками. И мысль о том, что тут, на этой стройке, делаешь очень нужное, может быть, шагаешь вперед, — блекнет, свертывается. На смену ей приходит другая, серая, тягучая, — об одиночестве…
Утром я медленно бреду в контору. Хотя и рано, Елена Ивановна на месте, дымит сигареткой.