Не знаю, есть ли смысл описывать все ее капризы: то она пережаривает и оторвать яичницу от чугуна невозможно; то, наоборот, недожаривает. Попробуйте тогда переложить на тарелку белок.
Через некоторое время я понял — Большая чугунная сковорода любит, чтобы ее носили на руках. Ношу, ничего не поделаешь! Деликатно подсовываю под нее тарелку… Но зато, друзья, сковороду можно мыть раз в неделю! Вы представляете себе, какая при этом экономия труда?!
Как хорош дома субботний (то есть вчерашний) вечер. Всё! Ты закончил трудную неделю. В твоем распоряжении больше суток — мир у ног твоих. А вот вечер воскресный — мрачный, полон тревог.
Ты начинаешь вспоминать, что, уходя с работы, забыл проверить, сделаны ли все заказы на новую неделю… Бетон, поступивший в воскресенье, наверное, не был вовремя принят. А еще хуже — совсем не поступил, и так называемый фронт работы для иностранных фирм не обеспечен… Придешь в понедельник утром на стройку, а там все кувырком — рабочие простаивают. Еще с прорабских времен во мне укоренился ужас перед простоями! И вообще, на кой черт выходной день, когда так тяжел воскресный вечер, когда понедельник рисуется в самых мрачных красках, когда, наконец, так трудно входить в рабочий ритм…
В сумерки приходит тоска. Машинально я побеседовал с Большой чугунной сковородой и сел в кресло у телевизора. Сейчас уже восемь, сейчас мне позвонят. Я заставлю Марию заговорить… На экране, источая улыбки и тая от них — кажется, что даже стекло телевизора стало липким! — ведущий рассказывает о кино. Как все у него хорошо! В какой несуществующий благостный мир он нас переносит…
Звонок! Я хватаю трубку. Да, конечно, это Мария. Это должна быть она… должна!
— Слушайте, Мария, — кричу я. — Подождите, не вешайте трубку! Почему вы трусите? Послушайте, Мария…
Кто-то вздыхает.
— Послушайте, не вешайте трубку! Послушайте…
Короткие гудки.
Небо синее, бездонное. Хочется, чтобы оно всегда было таким. Но я знаю — скоро, самое большее через месяц, все будет по-другому — пойдут дожди. На фоне неба, высоко, медленно движется огромная стрела крана. Кажется, что она охватывает не только нашу стройку — начатое здание, подъезды, где останавливаются груженые машины, открытые склады, где лежат тысячи строительных конструкций, — стрела объемлет весь мир, и уж во всяком случае Москву.
Все на стройке: сотни рабочих, работающих на высоте, — монтажников, верхолазов; работающих внизу — такелажников, плотников, бетонщиков; работающих где-то на этажах электромонтеров, слесарей; десятки инженерно-технических работников, диспетчеров, ежеминутно дающих указания через большие черные репродукторы, развешанные по всей площадке; начальников участков, прорабов, мастеров, командующих зонами, видами работ или отдельными бригадами; аппарат строительного управления № 113, размещенный в первом доме, все время складывающий, вычитающий, множащий и делящий какие-то цифры (огромные столбцы этих цифр вызывают у меня магический ужас!); представители иностранных фирм — число их известно только Секретариату СЭВ, — размещенных во втором доме с холодильниками для бутылок с водой, а может быть, и для чего-нибудь покрепче, со специальными папками, снабженными мудреными металлическими засовами (предмет зависти наших конторских!), черными телефонами, при помощи которых в течение нескольких минут можно связаться с Софией, Варшавой, Будапештом, Прагой; наконец, я, начальник строительства, который, по мысли главка, не должен вмешиваться в текущую работу управлений и фирм, а только «координировать» их работу, — мы все подчинены этой стреле. Ибо поднять конструкции может только стрела ползучего крана.
28 августа, утром, после трудного воскресного вечера, мне в голову пришла интересная мысль: поставить на перекрытии верхнего смонтированного этажа легкие краны для подъема небольших грузов; по мере роста этажей краны тоже бы перемещались выше. Мы разгрузим основной кран! Вот здорово! Я так увлекся расчетами, что не сразу заметил Елену Ивановну.
— Виктор Константинович, — укоризненно сказала она, — я в комнате.
— Очень приятно, Елена Ивановна, говорите скорее. Вот тут интересное предложение…
Она села напротив меня, закурила сигарету.
— Я ухожу от вас, Виктор Константинович.
В первую минуту, занятый расчетами, я не сразу понял.
— Ухожу… ухожу… — бормотал я, рисуя эскиз. Потом смысл заявления Елены Ивановны дошел до меня. — Как «ухожу»? — закричал я.
Елена Ивановна потушила сигаретку о кубик бетона, который лежал на моем столе.