Но даже теперь не становилось тихо. Обычно в это время наверху звонил телефон. Одна из женщин, выщелкивая туфлями, мчалась по коридору к телефону. Уранов терпеливо ждал, когда она закончит разговор и снова пройдет в спальню, сбросит ему на голову свои туфли. Каждый раз число их было разное. То три, то пять. Но ни разу за все время она не сбросила две туфли… Композитор терялся в догадках. Засыпал он к трем утра.
— Объясните мне, Инна Андреевна, — спрашивал Уранов молодую скрипачку, — почему они так много туфель снимают? Что они, и на руках туфли носят?
Инна Андреевна смеялась.
— А вы зайдите к ним, спросите!
— Боюсь. — Иннокентий Никитич поднимал руку. — Боюсь! Понимаете, с утра до половины одиннадцатого вечера ни одного звука. Скажите мне, пожалуйста, что же, они через окно вылетают? Или вообще из квартиры не выходят, только моются и спят? Странный народ, правда?
Инна Андреевна смеялась.
— Может, мне к ним зайти?
— Нет, Инна Андреевна, вы способная скрипачка. Стоит ли рисковать… Или вот — где мальчишка?
Скрипачка, постреливая глазами и мило прижимая к себе скрипку, вдруг сказала:
— Знаете, Иннокентий Никитич, я вот думала над вашим положением. Вы извините, конечно, но как-то все странно получается. Зачем вам беспокоиться, почему исчез мальчишка…
— Три дня, Инна Андреевна! Три дня!
— …Или сколько ног у женщин там наверху…
— Ведь верно, Инна Андреевна, странно это?
— …Вас, как я понимаю, должна беспокоить слышимость через потолок. И как избавиться от слышимости. Вот о чем вы должны думать!
Некоторое время старый композитор смотрел на Инну Андреевну и скрипку, которую она прижимала к себе. Ему вдруг пришла в голову мысль, что сначала господь бог создал скрипку, а потом, видно, у него не было времени и он сотворил Инну Андреевну по подобию скрипки: маленькая головка, тело плоское и сухое, как корпус скрипки… Но тут им пришлось идти на сцену. Исполнялась симфония Уранова.
После репетиции к композитору подошел барабанщик Ногтев, важный, стареющий мужчина. Он отирал лицо платком.
— Что это вы, Иннокентий Никитич, за барабанщиков взялись? — недовольно сказал он. — Я вам прямо скажу, милейший, если вашу симфонию мы будем играть часто, потребую добавку к жалованью, самое меньшее, двадцать пять процентов. В других симфониях где-нибудь в середине пару раз ударю, ну и, конечно, к концу — финал всегда на барабанах держится. А у вас все стук и стук, словно ребенок бегает. Смотрите!
Инна Андреевна весело рассмеялась.
— Это точно, Иннокентий Никитич. Наша первая скрипка, Соломон Петрович, тоже все нервничал: партия скрипок звучит так, вроде вода льется. Наверное, на вас соседи повлияли. Это уж точно, с кем поведешься — от того наберешься.
— Черт его знает, возможно…
— Знаете что, Иннокентий Никитич, — скрипачка на миг стала к композитору боком, превратившись в линию, — у меня знакомый есть строитель. Начальство какое-то. Он мне каждую встречу объясняет, ком работает, а я все забываю. Давайте пригласим его к вам? Пусть определит, почему через потолок так слышно?
— Подождем, может быть, утихнет. Меня больше беспокоит: кажется, мальчишка заболел?
…Но эту ночь Иннокентий Никитич не спал совсем. Всю ночь женщины ходили одна за другой, в ванной лилась вода, а «мальчишка» бегал по коридору.
Композитор пробовал работать, но тут же бессильно опускал руки.
У него было много трудных дней в жизни. Один раз в центральной газете поместили очень неуважительную рецензию о его песнях к кинофильму «Месть», и пошло-пошло. В другой газете плохо отозвались о симфонии, не понравилась его манера дирижировать… В квартире стало тихо (он жил тогда в другом месте), перестал звонить телефон, а знакомые — нет, они не отворачивались, славные люди! — но при встречах они так старались не задеть больной темы, им было так неловко, что композитор стал уклоняться от встреч. Но он тогда не сдался, много работал. Старый друг, беккеровское пианино, могло бы подтвердить… Кажется, тогда он сочинил песню о разведчиках, гордую и печальную. Ее пели. Работа спасала его от всех невзгод, снова пришел успех.
Потом… он остался один. Жене стало с ним скучно. Она деловито собиралась и не то в свое оправдание, не то в утешение Иннокентию Никитичу говорила, что обычно ей люди надоедают раньше. Уранов смотрел на ее милую головку с гладко зачесанными золотистыми волосами и молчал. Знал, что уже ничего нельзя сделать.