— Пораньше бы, Андрей Васильевич, — забеспокоился я. — Там последний телевизор остался.
— Разбужу, — коротко пообещал Андрей Васильевич. В последний раз он включил свой маленький телевизор с линзой.
Я долго не мог заснуть. Почему-то только сейчас вдруг заметил, как жестко спать на маленьком диванчике. Откуда только в эту ночь не вылезали пружины!
Проснулся поздно. И потому, что солнце вышло из-за крыши соседнего дома, я с ужасом понял — сейчас уже больше одиннадцати.
Я вскочил, быстро оделся. Вошел Андрей Васильевич.
— Андрей Васильевич, пойдем скорее в магазин!
— Уже был, — строго сказал он.
— Купили, Андрей Васильевич?
— Купил.
— Где… где, Андрей Васильевич?
Он показал рукой: на стуле висел костюм, на другом — пальто.
— Где же телевизор?
— Это твой костюм, твое пальто. Смотри, твой совсем оборвался…
Я смотрел на него ошалело.
И вдруг я понял все. Не будет Мария Васильевна гордиться своим квартирантом, не будет удивленных гостей, а Андрей Васильевич все так же будет сидеть у своего старенького телевизора.
— Зачем вы это сделали? — плача, кричал я. — Зачем?.. Зачем?..
Я все сильнее рыдал. В этом взрыве, наверное, сказалось и одинокое трудное детство, и жалобные вздохи хозяйки, которая приютила меня, а сейчас не знает, как от меня избавиться.
— Ну что ты, Виктор! — смущенно говорил хозяин. — Неужели ты взаправду мог подумать, что я возьму у тебя деньги на телевизор?
Вошла Мария Васильевна.
— Ты в другой раз, Андрей, так с ребенком не шути, — вдруг впервые за все время строго сказала она мужу.
Она подошла ко мне, жалостливо, тепло обняла:
— Ничего, Витенька, вот вырастешь, — купишь нам телевизор. Вот увидишь, купишь…
Она увела меня на кухню, что-то успокаивающе говорила. И от ее первой искренней ласки, от уюта маленькой чистой кухни, в которой, побулькивая, варился в кастрюле суп, от всей этой домовитости мне становилось легче, но слезы из моих глаз непроизвольно падали на ее руки.
— Ничего, ничего, Витенька, будет все хорошо, вот увидишь. Ничего, что ты одинешенький… Ты еще всем покажешь… Ты знаешь, какой ты?! Мне бы сына такого… сына. — И вдруг она сама заплакала, судорожно гладя мою голову большой темной рукой.
Много ночей потом мне еще снился телевизор. Не мог я никак успокоиться.
Миша, когда узнал эту историю, пришел к хозяину.
— Тебе чего? — спросил тот.
— Молодец вы, Андрей Васильевич, — похвалил Миша. — Я думал, жмот вы, а вы, оказывается… Вот! — Он поставил на стул бутылку и начал разворачивать пакет с закусками.
— Ты колбасу убери, не в пивную пришел, а в дом! — приказал хозяин. — Мария! — крикнул — он. — Накрой на стол. А выпить с тобой, как тебя… Мишка, кажется? — выпью. Виктор тебя хвалит.
Прораб Иван Петрович дулся на меня. По наивности я думал: сердится он потому, что я так ловко ответил ему о двухстах миллионах.
Только много позднее понял я наконец, что имел в виду Иван Петрович, когда спрашивал: «А что будет, если все люди начнут крутить восьмерки?»
Дня через два после истории с телевизором я шел по улице. Ко мне подбежала Вика.
— Пойдем же! — схватила меня за руку. — Тебя зовет мама.
Я отказался, но нам навстречу уже шла молодая женщина с портфелем.
— Здравствуй, Витя!
— Здравствуйте.
— Почему ты у нас не был на именинах Вики? — Она пристально посмотрела на меня, потом добавила, опустив глаза: — Ты для нас был бы желанным гостем в любом костюме… Вика была очень нетактична, и ты извини нас.
— У меня есть новый костюм, — с вызовом ответил я. — Я просто был занят.
Я не смотрел на Викину маму, хватит мне этих сочувственных разговоров. Лучше уж, как Марья Васильевна, — прямо. И вообще, я решил вот сейчас твердо: уйду из школы, буду работать.
…Позже, обязательно в новом костюме, который купил мне Андрей Васильевич, я часто заходил к Вике, но ни разу за все время не посмотрел Викиной маме в глаза. Она, очевидно, понимала мои чувства, ни о чем не расспрашивала, редко приглашала к столу. Но потом я узнал, что она познакомилась с Мишей, Андреем Васильевичем и Марией Васильевной, с прорабом. Что-то они вместе решали.
— Эх ты, парень, парень, заболел! — укоряет меня Иван Петрович. — Лупить тебя некому.
— Да, да, Иван Петрович! Некому…
И вот уже рядом с прорабом склонились над кроватью все, кто мне помогал… Их много. Что перед ними Костромин, Самородок.