- Точняк, сто процентов, - не поняв ни черта, кивнул Нуцо и на всякий случай хмыкнул.
Фишель Ицкович, огромный, очень красивый, медлительный, еще некоторое время собирался c мыслями. На конец он тяжело вздохнул и расстегнул вторую пуговицу на кармане. Костя перевел дух, стараясь дышать потише чтобы не спугнуть Фишино решение.
Фиша достал потертый бабий кошелек и долго выуживал из него пять рублей жеваными бумажками.
- А теперь, Фиша, могу тебе сказать: подиктую. Иди в техкласс, я сейчас приду.
Улыбка расплылась по Фишиному лицу. Он завалил инструмент досками, накинул телогрейку и потопал через плац к стоявшему на отшибе голубому бараку - техклассу.
- Дуй на КПП, - скомандовал Костя Нуцо. - Деньги - Валерке.
Веселый, жизнерадостный Нуцо помчался по бетонке к воротам, унося с собой легкую неотступную вонь.
Костя пошел учить Фишу.
- "...Лев Силыч Чебукевич, нося девственный чин коллежского регистратора... - медленно диктовал Костя прохаживаясь перед Фишей, втиснутым в переднюю парту, - вовсе не думал сделаться когда-нибудь порядочным человеком..."
Фиша писал, низко опустив голову к тетради. Над курчавыми его волосами шевелился, не уплывая, легкий дымок, потому что в зубах у Фиши торчала папироса. С куревом у него были странные отношения. Вообще Фиша считал курение недопустимым, хотя и не в такой степени, как вино и женщин, но во время особо сильных переживаний разрешал себе закурить. Занятия русским языком требовали от него большого напряжения, и смолил он сейчас без перерыва - папироска так и ерзала из одного угла рта в другой. Курил Фиша самые дешевые папиросы "Север". На стене техкласса висел двигатель внутреннего сгорания с обнаженными разноцветными внутренностями. За окном на плацу, пригретом весенним полуденным солнышком, в подтаявшей лужице дрались воробьи. "А ведь дембель-то вот он", - подумал Костя и, сладко потянувшись, открыл рот зевнуть.
- Евре-ей? - вдруг спросил Фиша.
- Чего? - недозевнув, щелкнул зубами Костя. Фиша строго смотрел на него своими подслеповатыми припухлыми глазами в пушистых ресницах.
- Он - евре-е-ей?
- Кто? - Костя наморщился и заглянул в учебник, отыскивая сомнительное место. - Лев Силыч?.. Ты что, Ицкович, спятил? - Костя взглянул на обложку сборника. - И где ты ахинею такую выискиваешь?.. Это ж для филфаков!
Фиша пожал плечами, вытащил окурок изо рта, напустив в него слюны, и кинул в закрытую форточку. Окурок отскочил от стекла и шлепнулся на раскрытую тетрадь, цыкнув на текст желтоватой слюной.
- Очки надо носить. Глаза посадишь.
- Разбил.
- А новые заказать - трешку жалко? Ладно, поехали. "...Во дни получения он хаживал в кухмистерскую, где за полтину медью обедал не только гастрономически, но даже с бешеным восторгом".
- Ты не забыл, что ты должен мне пятьдесят восемь рублей? - не поднимая головы от писанины, тихо напомнил Фиша.
Костя шваркнул сборник диктантов об стол, как разгневанная учительница.
- Еще раз о деньгах - и все!
- Почему ты так волнуешься? Ты не волнуйся. Ты диктуй мне помедленнее. "...Не только гастрономически, но даже с бешеным восторгом".
- "...После такого обеда, - хмуро продолжил Костя, - ему снились суп со свининой..."
- Не так быстро! - взмолился Фиша.
- Ладно, - буркнул Костя. - Проверяй ошибки.
Он захлопнул сборник и подошел к окну. Стройбат был пустой. Почерневшие сугробы вокруг плаца даже на вид были шершавыми.
Солнце заваливалось за штабной барак, дело к обеду. А после обеда и покемарить можно, ни одна собака не пристанет. Это тебе не у подполковника Чупахина на Урале. Тот уже с семи утра мучил. Ночь еще, можно сказать, минус сорок, - а он их на разводе по часу держал. Наставлял, как нужно трудиться. И уши у шапок опускать не разрешал. Правда, и сам, гад, стоял мерз. Потом оркестр вылазил, и под музыку - на работу. "С места с песней". А до работы три километра.
А ту-ут?.. За полтора года - одна тревога. И ту Лысодор сдуру учудил. Прикатил на своем "Запорожце" ночью: "Тревога!" Ну, побежали. До губы добежали и обратно, а Лысодор уже укатил досыпать. Такая вот армия. Спесифическая, как Райкин скажет. А политзанятия?.. Тут у руководства одна политика: не перепились бы в зарплату, не передрались бы, не подохли...
Раз, проходя мимо, Костя услышал, как старшина их роты Мороз да Лысодор - дружки закадычные - горевали, закрывшись в каптерке, выпивали потихоньку. "Какая ж это умная голова придумала, - сокрушался Лысодор, - создать в Городе неуправляемую часть. Больше тыщи головорезов! В Городе! Посреди баб, детишек... При Сталине бы..."
А кто их слушать будет? Один майор, другой старшина. Не сообразили после войны, куда податься, вот и застряли в стройбате. Сиди теперь в каптерке да начальство втихаря поругивай...
После обеда Костя сразу заснул и очнулся только к вечеру совершенно трезвым. Помотал головой: не кружится. Не подташнивает, пакость во рту исчезла. Ожил.
Костя засел в бытовку и начал сосредоточенно загонять в погон гимнастерки фторопластовую пластину, чтоб плечи не обвисали. Чего другого, а фторопласта в Городе навалом - нефтекомбинат под боком. Крупнейший в Европе. Все в этом Городе через наоборот. И нефтекомбинат - чистый яд - чуть не в центр Города воткнули. Ветерок подует, да и ветерка не надо, и при хорошей погоде до Четвертого поселка достает. И дети рахитами рождаются, гражданские сами говорят. Как эта пьеса-то называлась? Про комсомольцев... "Иркутская история"? "Город на заре"?.. Чего-то в этом роде. Город, кстати, не комсомолисты строили, а зэки - обыкновенные, нормальные зеки.
Костя тыкал белую маслянистую ленту в погон, лента не лезла. До половины дошла и уперлась. Костя легонько резанул по напрягшимся швам перочинным ножичком. Ножичек у Кости особый, выпрыгивающий, в брюшину кому засадить - ништяк, наверное. Коля Белошицкий подарил на рождение.
Коля Белошицкий до посадки шофером работал в городском парке. Раз в день приехал, листья нагрузил - и на свалку. А машина без дела не стояла, работала. Вот и заработал Коля на ней пять лет. Но Коля себе цeну знал и приговора не испугался: уверен был, что выйдет "по половинке". Рассказывал, у него и в лагере полная свобода была. Ни подъема, ни отбоя. И приехал в зону пересуд. И надо же, узнала Колю баба-судья, та, что его в Одессе судила. Припомнила ему, как он, под следствием, в тюрьме брагу в огнетушителях изготовлял. Так и отсидел Коля пять лет. От звонка до звонка. Правда, после этого на государство уже ни дня не работал. И здесь, в армии, - тьфу, в стройбате, - не работает. Числится киномехаником, а так и не найдешь: то в роте ночует, то в кинобудке, то в поселке у бабы... Кино за него молодой крутит. На вечерних поверках Колю уже и выкликать перестали.
...Со стен бытовки круглоглазые, стриженные под довоенный полубокс солдатики учили Костю шить, штопать, латать и гладить обмундирование, показывали, как надо оборачивать на ночь сапог портянкой для просушки последней. Раньше Костя недоумевал: зачем белую портянку на голенище наматывать, оно же в гуталине? Ан нет, прав был довоенный солдатик: начищенный сапог не марался. А вот мазь в жестяной посудине перед их ротой маралась. Поначалу жаловались на нее Буряту (он мазью заведовал): мол, и не мажется, к сапогу шмотками цепляется, и щетка в колтун. А Бурят свое талдычил: "Мазя утвержден в моськовский институт". И все дела.
А как сам Бурят, младший лейтенант Шамшиев, оказался в армии - одному Богу известно. Приперся он сюда с женой, перекошенной какой-то, с четырьмя детьми мал мала меньше. За неимением другой жилплощади Быков поселил его в санчасти. Перед санчастью теперь на веревках все семейство сушится: лифчики голубые, трусы Бурята, детское... Хорошо хоть старших двоих на пятидневку взяли, при нем только грудной да еще рахит лет двух. В дни получки Бурят старался носу из санчасти не высовывать: пришибут ненароком по бухоте. Быков и Лысодор его ни в копейку не ставят - уж больно не любят недоделанных. Такой этот Шамшиев поганенький, гимнастерка не ушита, на морде прыщи, штаны на заднице провисают, каблуки скособочены, не офицер - недоразумение.