Журнал "Жар-птица" подробно освещал все наиболее значительные литературные и театральные события дня, публиковал стихи, рассказы, воспоминания, очерки, рецензии.
Мы быстро сошлись в цене. Я был рад покупке, тем более, что в одном из номеров была помещена последняя, напечатанная 29 марта 1919 года статья Леонида Андреева по поводу выставки Николая Рериха в Гельсингфорсе (Хельсинки), ранее нигде не опубликованные страницы его дневника и письма к известному в начале девятисотых годов московскому врачу, театралу, художнику и писателю автору монографии о Левитане и очерков по истории русского искусства — Сергею Голоушеву, обычно писавшему под псевдонимом Сергей Глаголь.
Об этих письмах у нас и будет речь. Это — шесть озорных, шутливых посланий, связанных единой сюжетной нитью.
Нарисовав свой портрет, Андреев всеми силами старается убедить Голоушева в необходимости как можно скорее поместить созданный им "шедевр" не куда-нибудь, а только в Третьяковскую галерею. В этой просьбе его поддерживают вымышленные персонажи — все бестолково путающий "отец Иеремия Шмидт" и скрывающая свое имя "прекрасная незнакомка". Вот, собственно говоря, вся нехитрая фабула писем.
Итак, перед нами письма Леонида Андреева к Сергею Голоушеву (с не большими сокращениями):
"Это номер четвертый, милый Сергей!
Четвертый, как псу под хвост — но я не сержусь, нет.
Я написал пастелью свой автопортрет. Мне он кажется замечательным, я ставлю его выше Серовского. Сделаем теперь скидку: 20 процентов на мое самомнение вообще, 12 на авторский экстаз, 23 процента на мое непонимание. Итого — 60 процентов. Остается 40. Если вычесть из сказанного: "замечательный и выше Серовского", остается все оке достаточно, чтобы признать портрет за произведение выдающегося автора — скажем просто: за шедевр.
Теперь вообрази пожар. Мой деревянный дом горит, и все мое имущество гибнет, и портрет, замечательный, со всею скидкой — также погиб.
При жизни моей мой автопортрет для всякого профана есть сущее… Мазня дилетанта. Наглость самоучки. Плоды досуга идиота. Всякому стыдно, когда смотрит, и говорит: "д-да, недурно и, знаете, даже похоже!" Но вообрази, что я умер и прошло 25 лет; мой портрет тогда — откровение. Главное, сам писал и, стало быть, выразил. Что? Все зигзаги души, все извивы беспокойной мысли и трепет фибр.
Воображай дальше. Взволнованный этим моим письмом, ты поспешно бежить к Грабарю и кричишь ему: что вы делаете? Вы с ума сошли? Безумцы! Андреев написал свой автопортрет, а вы не берете его в Третьяковскую. Безумцы! Ведь даром, и мало того: Андреев согласен платить три рубля в месяц за содержание портрета (можешь идти до четырех с полтиной). "Идиоты! — кричишь ты дальше, если тебя еще не выгнали: "что вы ответите суду истории? О, как мне вас жаль!"
Автопортрет Л. Н. Андреева
Вообрази теперь, что перепуганный со сна Грабарь — зовет горничную и кричит: скорее черо и пернила, я пишу Андрееву, скорее, пока не погибло в огне все его имущество! И вот ты спас от гибели шедевр.
Проникнись, Сергей, пропитайся, читай письмо десять-двадцать раз, если сразу не захватит, а я буду ждать у окна и смотреть на дороги, откуда приходит почтальон.
27 февраля 1915 г."
"Номер пятый — как псу под хвост Вообрази, что я покончил с собой. Как объяснить? Как понять? (Записки я нарочно не оставлю, в чем моги выдать обязательство). Куда, броситься? К сочинениям? Но там все нарочно. Естественно — к портретам. Но каким? То я в поддевке, то усы кверху, то нежно гляжу на супругу и обнимаю многочисленных детей — вообще фотография.
Тогда бросаются к Репинскому. Идиллия, а не портрет. Вся надежда на Серовский — но и он обманывает законное любопытство почитателей. Элегия — да! Песня без слов, да. Но где здесь смерть, которая "уже сторожила несчастного писателя"?
Взгляни же на мой замечательный портрет — и ты сразу поймешь, почему этот человек покончил самоубийством. У него не было другой дороги, с такой физиономией в коричневых тонах только и остается, что кончить с собой. Ясно? Все стало понятно!
В Третьяковской толпа. Кого-то ищут. Кого? Грабаря? О, что такое Грабарь, разве сам бы он догадался. Ищут тебя. Ты в недоумении, ты еще не понял, зачем тебя ищут, ты прячешься на чердаке — и наконец, ты на крыше! Ты уже готов к гибели… но что это? Толпа преклоняет колена, к тебе воздевают руки и умоляют слезть. И в одной из протянутых рук — не кол из загорожи, не возжи, не метла из швейцарской, а огромный лавровый венок! Все рыдают. Ты на крыше плачешь так, что из желоба течет, и нервные дамы распускают зонтики.