Строки, имена, судьбы...

Приходилось удивляться силе воли этого человека. Кто мог вытерпеть такие пытки? — Никто, один только Степан Тимофеевич Разин.

Верно сказал Разин, что волю-мать искоренить нельзя: гонимая, забитая повсюду, она в душах поруганных таилась и все ждала и дождалась кровавого расчета за былое.

Я бредил этим произведением не только в предварилке, но и в ссылке и на воле. Даже сейчас, в эти минуты, когда пишу эти строки, при воспоминании об этом произведении, я чувствую в себе прилив энергии, молодости и сил…"

На этом мы закончим полемику вокруг двух произведений Навроцкого, всколыхнувших умы и сердца его современников, оставивших след в русской литературе конца XIX века, и с чистой совестью снимем с книжной полки купленный у Макавеева сборник стихов и драматических отрывков "Картины минувшего".

Не скрою, глядя на эту внешне невзрачную книжку, я всегда испытываю чувство большого морального удовлетворения. Я рад, что именно этот экземпляр, в своем роде единственный и неповторимый, вернулся на Родину. Он странствовал долго. На его первой странице ясным, четким почерком Навроцкого написано: "Достопочтенному председателю Болгарского народного собрания Федору Ивановичу Тодорову в память посещения им града святого Петра в июле 1895 года от автора". Эта уже сама по себе интересная дарственная надпись является ключом к другим трем автографам Навроцкого.

Зная о том, что подаренная им Тодорову книга навсегда уходит из России, Навроцкий вписал на ее страницах запрещенные цензурой строки.

К чему же могла придраться царская цензура? Что нашла она предосудительного и преступного в поэзии Навроцкого?

В стихотворении "Смерть Петра Великого" изъято восемь строк.

…Близок последний час Петра. Смерть не страшит его. Его тревожат тяжкие думы о судьбах России. Кто станет преемником всех его великих дел и трудов?

"Кто ж? Жена?
Подругой верною она
Была мне долго; но не ей,

Следует вписанная рукой Навроцкого одна строчка:

Рабе — наложнице моей,
Меня на царстве заменить!
Когда дерзнула изменить
Ты даже мне…" И вспомнил он,
Как, до безумия взбешен
И скор в решении своем,
Повез ее в санях, вдвоем,
На место лобное и там,
Страшася волю дать словам,
Взглянув, как зверь в глаза жены
При свете трепетном луны,
Но, сотворив невольно крест,
Ей молча указал на шест,
Где выделялась на конце
С улыбкой мертвых на лице,
И виновата и права
Отрубленная голова
Красавца Монса. — "О, когда
не побоялась ты Петра!
То без меня, уверен я,
Ты не управишься одна
Ни с государством, ни с собой,
И не царицей, а рабой.

Семь запрещенных цензурой строк вписаны Навроцким:

Ты бросишься в конце концов
В объятья дюжих молодцов
Из иноземцев иль княжат,
Или откормленных солдат,
Которым вожделенья страсть
Отдаст империю во власть
На расхищенье и позор!
Нет, не тебе отдам!..

В следующем стихотворении "Две жертвы", рассказывающем о гибели шлиссельбургского узника Ионна VI Антоновича, Навроцким вписаны три строчки и восстановлена последняя, значительно смягченная цензурой:

Так жил бедняк; так жил он долго, долго.
То есть, не жил, а изнывал, томился,
Скорбел, страдал, не ведая за что…
И, наконец, в один морозный день,
Когда Мирович вздумал попытаться
Освободить его с ничтожной горстью
Своих солдат и выставить безумца
Противником, кому ж? — Екатерине!
Тогда решилась, наконец, судьба
Страдальца неповинного; тогда,
Во имя честолюбия и власти
По праву силы, царству на земле,
Послушными приказу палачами
Он, как баран, зарезан был в тюрьме.

В цензурном варианте последняя строчка звучала так: "Он кончил жизнь, зарезанный в тюрьме".

Итак, выяснилось, что цензура была шокирована дерзостной, кощунственной попыткой Навроцкого "очернить доброе имя" царственной особы — некогда безвестной служанки пастора Даута, мариенбургской "пленницы" Шереметьева и Меньшикова, бывшей Марты Скавронской, занявшей после смерти Петра русский престол, а также словом "баран" применительно к номинальному российскому императору Иоанну VI — сыну мекленбургской принцессы Анны Леопольдовны и герцога Брауншвейг-Люнебургского Антона-Ульриха.