В то время быть призванным в армию считалось большим почетом и гордостью. Поэтому, когда меня в Минске переосвидетельствовали и сказали: «Такие нам не нужны», я, конечно, переживал. Перед ребятами было очень неудобно. Но, что делать, судьба. Получил «белый билет», и с тех пор меня не призывали. Я с большим позором вернулся в Полтаву. Стал готовиться к поступлению в институт.
Марк Кривошеев. Полтава, март 1941 г.
Вспоминает Илья Розенфельд
1941 год. Я уже студент первого курса нашего строительного института.
Сегодня 22 июня, воскресенье. Встаю я пораньше — завтра последний зачет по геодезии, принимает строгий доцент Томашевский.
Я сижу за столом, за моей спиной на столике радиоприемник. Как обычно, он настроен на воскресную музыкальную передачу из Германии. По утрам это Иоганн Штраус, вальсы, марши и польки. Но что это? Сегодня музыки нет, только какие-то взволнованные, перебивающие друг друга возбужденные немецкие голоса, шум, треск, крики, какой-то непонятный шум. Я слышу лающие выкрики на фоне грохота бомбовых разрывов, сплошной треск автоматной стрельбы, густой рев моторов. Захлебывающийся фальцет кричит сквозь сплошной грохот взрывов: «Русская казарма уже взята… Наступление идет успешно… Русские бегут…» Я взволнованно вращаю ручку приемника, нахожу другие немецкие радиостанции, но и здесь то же…
А вот радио Берлина. Но и тут — марши, воинственные солдатские песни, грохот марширующих кованых сапог, возбужденные лающие голоса и пронзительные короткие команды. Что это?!
А что передает Москва? Только что окончилась «Пионерская зорька», диктор читает последние известия о достижениях передовиков труда. Ничего тревожащего, все как обычно. Но вдруг минутная пауза… и начинается музыка. Песни и марши следуют друг за другом, без пауз и дикторских объявлений. Это очень странно. Ощущается, что должно что-то последовать, мы уже имеем опыт. Такое бывало перед каждым важным сообщением: перед Зимней войной с Финляндией, перед походом в Польшу в сентябре 39-го, перед присоединением Буковины к СССР прошлым летом…
Музыка все длится и длится, ей нет конца. И вдруг она резко обрывается, будто кто-то выдергивает вилку из розетки. В динамике наступает напряженно дышащая пустота. На часах ровно одиннадцать. Динамик молчит, лишь шуршат накатывающиеся, как морской прибой, несущие частоты радиоэфира. Проходит еще минута, две, три… И вдруг в напряженной тишине тревожно вызванивают позывные Москвы. Пауза, и снова позывные. Они повторяются, повторяются, теперь в их привычных звуках уже слышится что-то зловещее. Проходит полчаса, волнение нарастает, а позывные длятся. И внезапно обрываются. И тишина. Снова пауза, кажущаяся вечностью. Взволнованно колотится сердце. В динамике легкий щелчок…
И в напряженной тишине сумрачно гремит бас Левитана, от первых слов которого по спине пробегает озноб: «Говорит Москва. Работают все радиостанции Советского Союза. Слушайте заявление советского правительства…»
Ровно двенадцать. У микрофона Молотов. Его сухой скрипучий голос заметно дрожит.
Это война.
Прошло меньше недели, город затемнен. На стенах домов расклеены приказы о мобилизации и светомаскировке окон. На оконные стекла приказано клеить перекрестные бумажные ленты — считается, что они защитят от осколков стекла при бомбежке. Во дворах в земле роют бомбоубежища — «щели». Какие-то уполномоченные с красными повязками на рукаве ходят по дворам и измеряют рулеткой ширину и глубину отрытых ям. Предполагается, что в случае бомбежки они будут спасать людей. Всем понятно, что это смехотворно, но говорить об этом нельзя. Если глубина или ширина щели меньше указанных в приказе, составляется протокол и дается краткий срок для исправления. Или взимается штраф.
В нашей квартире четыре окна и еще балконная дверь, замаскировать их нелегко. Все, что есть в доме, идет в ход: одеяла, плащи, старые пальто, разные тряпки, листы бумаги. Я стою на табуретке и прибиваю все это гвоздями, а мама и папа мне подают. Все нервничают и ссорятся. Нужно дождаться темноты и с улицы проверить качество нашей светомаскировки. Ведь после десяти вечера по улицам ходят военные патрули и проверяют затемнение окон. Если где-то у кого-то пробивается лучик, патрули свистят, находят виновных и грозят арестом. А после десяти вечера на улицах у прохожих проверяют ночные пропуска.
Радиоприемники сдавать приказа пока нет, это будет лишь через два дня, 24-го и 25-го, а пока вечерами мы слушаем немецкое радио из Берлина и иногда, если удается, новости Закарпатского радио из Ужгорода. Их читают на языке русинов, он похож на русский, и все понятно. А наши сводки очень скупы, узнать из них, что происходит на фронте, невозможно. В них основная туманная формулировка — «до подхода регулярных войск наши войска отбивают ожесточенные атаки врага, который несет тяжелые потери». И все. Но и в них уже появились пресловутые «направления» — Ровенское, Брестское, Полоцкое… — похоже на то, что наши войска отступают?.. А вот из немецкого радио мы узнаем намного больше, но услышанному верить не хочется. Убеждаем себя, что это пропаганда. Хотя даже симпатизирующие СССР русины сообщают, что Красная армия бежит и десятками тысяч сдается в плен.