Аннемари Шоэнли
Строптивая женщина
Пролог
1993 год
Как только я вошла в прихожую, моя секретарша подняла глаза от машинки и улыбнулась мне. Ее прислало агентство год назад вместо фрау Ротхалер, которая заявила начальнику отдела кадров, что не может работать с женщиной, чье жизненное кредо — непомерное честолюбие. На самом деле она, конечно, прекрасно понимала, что совершенно не отвечает моим требованиям. Меня же ее полный глубокой печали взгляд, который она бросала на часы ежедневно в половине пятого, и ее обязательная фраза: «Я должна наконец уделить внимание собственному мужу» — доводили до белого каления. И вот мое терпение лопнуло.
Дело было вовсе не в честолюбии, а в элементарной зависти. С одной стороны, она называла меня недоделанной женщиной, потому что я не могла похвастаться звереющим в ожидании горячего ужина супругом. С другой — ее возмущали мои понятия о морали. Постель без мужа — совсем необязательно пустая постель, и, естественно, это не было для нее тайной. Я подозреваю, что она предпочла бы в роли начальницы фригидную мужеподобную особу, а не женщину, которая крутила роман не только с владельцем фирмы, но и с его зятем. Фрау Ротхалер перевелась в картографическое подразделение, где не практиковалась сверхурочная работа, а ее начальником стал мужчина, который был женат и сам требовал от своей супруги пунктуальности при подаче ужина.
Жанин Энгельбрехт, моя новая секретарша, зашла вслед за мной в кабинет.
— Поздравляю вас, — сказала она, протягивая мне руку.
Мне нравилась Жанин. Деловитая, работоспособная, Жанин олицетворяла для меня ту новую генерацию молодых замужних женщин, которые пытаются в расхожем призыве «Эмансипация или брак» заменить «или» на многообещающее «и». А это в наше время совсем непростое дело.
На моем письменном столе стоял прелестный букет в стеклянной вазе, а рядом лежала открытка. Я взяла ее в руки. Все сотрудники бюро подписали теплое поздравление по случаю моего дня рождения, и я тут же попросила Жанин приготовить шампанское для маленького приема.
Я уладила по телефону несколько дел и заказала столик в небольшом итальянском ресторане, который так нравился Андреа. Андреа — это моя двадцатилетняя дочь. Она учится в Берлине и собирается стать специалистом по охране окружающей среды. Это она объяснила за столиком «Охотничьего домика», где мы отмечали получение ею аттестата зрелости.
— Под экологически направленной охраной природы, — говорила она, подцепив на вилку грибок, явно насыщенный химикалиями, — прежде всего понимается признание важнейших взаимосвязей и постоянно меняющихся зависимостей в окружающей среде.
Я до сих пор ощущаю укол в сердце, вспоминая о том, с какой любовью Георг обнял Андреа после этой тирады и какие неприлично дорогие часы преподнес он ей в качестве подарка к окончанию школы. Георг. Самый лучший мужчина в моей жизни. Самый внимательный. Самый нежный. И умерший по моей вине и по вине его собственной дочери.
Отец Андреа, Бернхард Штритмайстер, естественно, считал неразумным желание дочери изучать экологию.
— Учеба без всяких профессиональных перспектив, — заявил он, конечно, предусмотрительно промолчав о том, что в принципе считает охрану природы глупейшим занятием, потому что побаивается острого язычка Андреа.
После приема в офисе я отправилась домой. Приняла душ, переоделась и стала дожидаться Давида. Взглянув мельком в зеркало в прихожей, я остановилась и попыталась посмотреть на себя глазами постороннего. Тяжелые каштановые волосы, веснушки, серые глаза, морщинки вокруг них. Слишком широкий нос, слишком полный рот — и на несколько мгновений ко мне вновь вернулось ощущение собственной неполноценности. Как подросток в переходном возрасте, я вдруг возненавидела себя; все же окружающие меня лица и тела казались мне в то время совершенством по сравнению со мной. Ярко накрашенные губы, прозрачные тени на веках, длинные юбки, вытертые джинсы. Я не была настолько глупой, чтобы полагать, что все в мире будет в порядке, если я не стану ни о чем задумываться. Но все же предпочитала убегать от проблем реального мира, оставаться в коконе из сахарной ваты и погружаться в любовные романы, где герой сердечно спрашивал героиню, согласна ли она разделить с ним жизнь, а та в ответ бросалась ему на грудь. И это была широкая, мужественная грудь, на которой прятался тоже широкий и объемистый бумажник. В том сказочном мире были коварство и любовь, но все интриги в результате прояснялись, и любовь прямой дорогой приводила героев к алтарю.
Для меня до сих пор остается загадкой, как я умудрилась дожить до восемнадцати лет, не проявляя ни к чему явных пристрастий, без симпатий и амбиций. Но это было действительно так. Мой отец не требовал от женщин многого. «Женщинам место в кухне», — говаривал он, ухмыляясь, двум моим младшим братьям, когда они делали что-то лучше, чем я. Они плохо учились, но в глазах моего отца это лишь доказывало их мужские способности и нормальные наклонности — в отличие от «неких баб», непременно стремящихся куда-то наверх.
Моя мама никогда не оспаривала таких утверждений отца — может быть, потому, что в глубине души сама считала, что от женщин не бывает особого прока. Она постоянно напоминала мне о скромности, подразумевая под этим нечто иное. Она полагала, что я не имею права предъявлять к мужчинам какие-то требования, а, напротив, должна делать то, что они от меня ждут. Что ж, это как раз понятно: мужчинам требовалась «хорошая» жена. Она не объясняла мне, что это значит, однако я и сама это знала. Хорошая жена— это значит полная идиотка. Она балует мужа, поддерживает его, заботится о нем, сострадает… А что получает взамен? Деньги на хозяйство, которых постоянно не хватает, грубые словечки, когда хочется нежности, упреки, если она допустила хоть в чем-нибудь слабинку. Нет уж, спасибо, думала я и клялась себе, что моя жизнь сложится совсем по-другому.
И тут-то, в восемнадцать лет, я встретила Бернхарда Штритмайстера: он монтировал в нашей школе распределительные щиты. Ему было двадцать шесть лет, он работал инженером-электриком и излучал такую мужественность, что это должно было бы насторожить меня. Но я в это время в очередной раз поссорилась с отцом, была ужасно расстроена, а под рабочей курткой Бернхарда оказалась широкая мужественная грудь. И бумажник тоже присутствовал.
Я была так очарована знакомством с блестящим молодым человеком, что отмахнулась от здравых советов моей подруги Иоганны, которая уговаривала меня сходить к гинекологу, чтобы он выписал мне пилюли. Но я положилась на опыт Бернхарда, практиковавшего прерванное половое сношение. Это действо каждый раз безмерно пугало меня. Он проделывал его рывком и так торопливо, что я спрашивала себя: уж не становится ли у меня внутри в решающий момент так горячо, что он выскакивает оттуда, боясь обжечься?! Оргазма я ни разу не испытала, но считала это в порядке вещей, потому что в проштудированных мной любовных романах об этом не было сказано ни слова, главное ведь — чтобы Бернхард был доволен.
Видимо, однажды коитус оказался недостаточно прерванным. Я забеременела, бросила школу, и мы поженились.
В дверь позвонили. Это Давид. Как всегда, когда я его видела, на секунду у меня замирало сердце. В этот момент я чувствовала себя одной из тех женщин, что год за годом наблюдают за своим любимым киногероем. В результате он кажется им таким близким, как будто они дотрагиваются до него, говорят с ним. При этом они, конечно, осознают, что лицо, которое они так любят, меняется с годами так же, как и их собственное, но надеются предотвратить это. Отец Давида был шведом, мать — немкой. От матери он унаследовал деловую хватку, а от отца — неподражаемо элегантную внешность и густые светлые волосы.
— С днем рождения, Марлена! — произнес он и преподнес мне белую розу.
Я улыбнулась. Такую же белую розу преподнес он мне в мой первый рабочий день в издательском доме Винтерборна. Я устроилась туда секретаршей и нашла в приемной эту розу на моем рабочем столе. Неужели это было четырнадцать лет назад?
Я откупорила шампанское.
— Что у вас с Каролой?