<…>
Смысл всех этих экскурсов в прошлое видится вот в чем. Один Учитель (даже экстра-класса) не в состоянии одной лишь силой своего Знания, своей Убежденности необратимо подвинуть социум к прогрессу (в понимании Учителя) и при этом застраховать свою педагогическую концепцию от искажений во времени. Но и не пытаться сделать это он не может! Неизбежны чудовищные извращения первоначального учения (в том числе — сделанные из самых благих побуждений). Из информации Иоанна о Мире Будущего Прохор сооружает Апокалипсис, из которого в свою очередь Петр Петрович Колпаков сооружает совершенный карательный механизм для полной ликвидации агнцев при наибольшем одновременном процветании козлищ… Знание перерождается в Миф. В опасный Миф. А что уж говорить о НЕ-учениках? Что нужно, чтобы Учитель, опередивший свое время, заглянувший за грань «перелома истории», был адекватно понят или хотя бы услышан? Неужели только крест?
<…>
Демиург ведет некий Эксперимент, моделирует некие социопсихологические ситуации, используя в качестве «полигона» достаточно условный Ташлинск. Нынешняя ситуация ясна: мы увязли в Настоящем, не будучи в силах оторваться от Прошлого. Мы должны найти правильный путь среди бесчисленного множества ошибочных. Мы отягощены злом. Все модели выхода, предложенные «абитуриентами», — тупиковые. Даже относительно безобидный (в сравнении с другими, конечно) Мир Мечты Матвея Матвеевича рождает, будучи проигран «в натуре», совершенно дикую кафкианскую ситуацию. Псевдо-Учителей в распоряжении Демиурга уже достаточно. Ему нужен хотя бы один, но настоящий. Демиург ищет Учителя, а значит — ищет Человека, умеющего мечтать безопасно для окружающих. И такой Человек появляется.
«Тогда вышел Иисус в терновом венце и в багрянице. И сказал им Пилат: „Се Человек!“» (Евангелие от Иоанна). Реплика Агасфера Лукича: «Эссе Хомо!», сопровождающая появление Г. А. с покалеченной рукой и с пластырем, — это еще один мостик от фантасмагорического мира «ОЗ» в мир 2033 года.
<…>
Ташлинск 2033 года — это микромодель всей нашей страны, продвинутая на два поколения вперед. Кое-что изменилось. Видимо, улучшилось дело с экономикой. Несколько смягчились нравы в юриспруденции. Довольно успешно освоена печатью гласность (впрочем, не без издержек и лакун). И, разумеется, существует Г. А. Носов — прирожденный Учитель. И его ученики. И ученики его учеников…
Но мир этот нездоров. Это вовсе еще не победа, а лишь канун новой перестройки. Преданность лицеистов своему Учителю не заменит понимания. Уважение горожан может легко переродиться в озлобление. Все завоевания еще очень и очень нестабильны, нетерпимость тяготеет над Ташлинском. Понять ее корни можно, оправдать — нет.
<…>
Писатель и литературовед Александр Мирер во втором выпуске фэнзина «Плюс-минус бесконечность» в интервью «Когда плакать не дают…» упоминает свои работы по АБС.
<…>
— Тут намечается такая статья о двух произведениях Стругацких вместе — «За миллиард лет до конца света» и «Град обреченный». Эти работы ведь чем-то смыкаются, между ними завязан какой-то узелочек. Разница только в том, что в «Миллиарде…» — это узкая тема, это одна ситуация возможности и невозможности творчески работать, а в «Граде…» — более широкая, но примерно та же самая. Если взять главного героя, Андрея, он ведь все время прокручивается через разные работы. <…> Причем, чем у него работа более престижная и творческая, тем он хуже работает. Когда человек вроде бы пошел по широкой дороге, у него снова получаются «кривые, глухие окольные тропы».
— Но кончается тем, что Андрей проходит первый круг эксперимента и выходит на новый…
— Ну, это обычные штучки Стругацких. Они всегда стараются писать открытые вещи, в том смысле, что конец не замыкает произведение, а оставляет нам с вами возможность придумать, что было дальше. Самый характерный в этом смысле — «Пикник на обочине», где вообще очень обидно: только слюну выпустил, чтобы жевать, а все кончилось… Давайте, дальше думайте сами. А в «Граде…» четыре смены работ — это четыре смены внутренних состояний. Пока он был мусорщиком, хоть он и был узколобым сталинистом, он был все-таки внутренне свободен в своих приверженностях. Когда же он стал следователем, он стал уже работать на систему, причем не на ту систему, в которую верил, а на ту, в которой он жил. Когда он стал редактором, он стал опять крутиться между какими-то необходимостями. А с советником уже все ясно — он уже ясно формулирует, что карьерочку-то делать надо, отступать нельзя… Вот такие дела… Пожалуй, все…