— У меня сложилось впечатление, что те, кто должен был проводить решения ГКЧП на местах, в частности, в Ленинграде, заранее не знали о готовящемся перевороте.
— Заранее о перевороте, конечно, знал очень узкий круг людей.
— Почему же тогда члены ГКЧП были уверены, что их распоряжения на местах будут выполняться?
— Они не могли думать иначе! Более того, я, рядовой обыватель, не мог думать иначе. По моим представлениям, приказ, который отдает министр обороны, неукоснительно должен выполняться всеми военнослужащими страны. То же самое относится к председателю КГБ, к министру внутренних дел. И уж, тем более, во сто крат то же самое относится ко всем партийцам. Как может правоверный партиец не выполнить приказ своего непосредственного партийного начальства? Это же невозможно! Путчисты только на это и должны были рассчитывать. Они не могли себе другого представить.
<…>
Позднее БН рассказывал о памятных днях «люденам».
<…>
Ю. Флейшман: Борис Натанович, если можно, о ваших ощущениях 19-го августа. Вообще о ваших…
С. Лифанов: Где вы были 19 августа? (Смех.)
Р. Арбитман: В ночь с 18-го на 21-е.
Б. Н.: Это я вам с удовольствием расскажу всё. В 8 часов утра, когда я обычно чрезвычайно крепко сплю, раздался телефонный звонок, и Нина Семеновна Катерли сказала мне зловеще: «Спишь? А между прочим, государственный переворот». Я сказал: «Да брось, ну что ты ерунду…» — «Я тебе говорю — государственный переворот. Кто, что — ничего не знаю. Вот по радио — иди слушай». Я вскочил и побежал слушать. Не по радио, конечно, а по телевидению. Все это время я сидел и слушал примерно до половины 14-го. Мы с женой, уже созвонившись со всеми друзьями, сидели как полумертвые, и было ясно, что все кончено. Ощущение было, что все кончено, все погибло, потому что вот мы глотнули свободы — и всё, больше ничего. В 10 часов было выступление нашего коменданта военного Самсонова, который точки ставил… «Лебединое озеро», прерываемое то одним указом, то другим указом. Ну всё так соответствовало нашим предсказаниям! Я сидел и думал: «Кретин! Идиот!» Я говорил по телефону, я говорил всем, старался, так сказать, ободрить других: ничего, ребята, это на 3–4 года. Через 3–4 года они никуда не денутся, все вернется на круги своя. Вот. А у меня это еще совпало с чрезвычайно неприятным периодом моей жизни, когда я занимался зубами. И в 14 часов я должен был быть у зубодера. Что вообще накладывало определенный отпечаток. И поскольку мы все равно ехали с женой, она меня возила к зубодеру, то подумали… Светлая мысль кому-то, по-моему, жене, в голову пришла: а поехали, посмотрим, что делается вообще у твердыни власти, что там ленсоветчики задрипанные делают… Прогадим, понимаешь, либеральную революцию. Мы тогда поехали, и вот тут сразу… Мы увидели огромную толпу народа, никто ничего не боялся, все несли по кочкам гэкачепистов. На ступенях Ленсовета стояли люди с громадными плакатами «Долой фашистский переворот!» и т. д. Какой-то инвалид выкрикивал в мегафон проклятия в адрес Янаева, Язова и Крючкова в особенности. Были установлены «колокольчики», из которых шла прямая трансляция с заседания Ленсовета, и там спокойный голос Николая Александровича Беляева, нашего председателя Ленсовета, который говорил: «Так. Третий микрофон…» А третий микрофон говорил: «Я считаю, что мы должны немедленно принять обращение… тра-та-та, тра-та-та». В общем, стало ясно. Мы с народом, значит, смешались там, спрашивали — кто, что. Выяснилось, что Ельцин выступил и всех их послал к этакой матери. Что, значит, Собчак сейчас находится… был в Москве, сейчас летит в Ленинград и вот-вот с часу на час должен прибыть сюда. Что дан приказ не подчиняться гэкачепистам. Что вот уже готовятся строить баррикады… Ну, в общем, все стало… Вот эти четыре или пять часов ужаса — они исчезли и больше уже не возвращались. А дальше — что там длинно рассказывать? — все время мы мотались, значит, то к зубодеру, то… Кстати, было очень смешно. У меня рот набит окровавленной ватой, поэтому я не могу с трибуны… (Смех.) Я бы, может быть, и пошел даже, хотя терпеть не могу, конечно, никаких публичных выступлений, но момент был такой, что, может быть, я даже дошел бы вот до такого срама, чтобы залезть на трибуну, особенно когда увидел на Дворцовой площади какого-то молодого дурака, который орал в мегафон, что мы должны все вооружиться и, значит, против бронированных колонн — встречать их охотничьими ружьями… Мне ужасно хотелось вылезти и поставить его на место, но я был бессилен. Я даже не мог с друзьями переговариваться — кругом полно народу. Там, значит, перед этой самой будкой… Какая-то телевизионная будка приехала, громадная, и перед ней прохаживался Андрей Измайлов, который всем своим видом показывал, что вот здесь ГКЧП не пройдет. (Смех.) И все знакомые писатели… Там, ну, господи, полно знакомых. Там, значит, к нам подходили какие-то люди, предъявляли, значит, мандат, подписанный Беляевым, что вот просьба оказывать содействие данному члену Ленсовета, который выполняет его задание, и мы этого члена Ленсовета грузили в машину и куда-то везли, а он нам по дороге рассказывал… Нет, это были очень славные часы! Самый страшный, конечно, момент был… Ну, во-первых, вечером 19-го выступил… прямо из окна Ленсовета выступил Собчак и поставил все уже точки над «и». Стало ясно, что всё! ГКЧП… То есть, я сказал тогда — я, помню, как всегда пророчествовал в кругу друзей… Я сказал, что у гэкачепистов сейчас есть одна ночь. С 19-го на 20-е. Если они в эту ночь не арестуют Ельцина, Собчака, Попова и всех других демократов, то всё: они проиграли. Не может идти и речь уже… О трех-четырех годах уже речи не было, а было ясно, что все это в течение недели-двух должно кончиться. Вот. Но была вот эта вот страшная ночь с 20-го на 21-е. Вот это была действительно страшная ночь, потому что все было сначала очень хорошо. Как сейчас помню, вечером 20-го было устроено заседание «Трибуны». Знаете, есть такая организация «Ленинградская трибуна», объединяющая ленинградскую интеллигенцию. Вот там, конечно, я испытал, ребята, должен сказать, сильный шок. Не будем называть имен, но я увидел там испугавшихся людей. Вот это вот меня потрясло, честно говоря, потому что я чувствовал себя… Я не понимал: чего люди боятся? Все ясно, что провалилась эта операция. Люди боялись. Говорили: «Нет, этого писать нельзя… Зачем это писать?.. Нет, давайте вот напишем так — обтекаемо. Напишем так, чтобы было ясно, что мы с одной стороны и против, но с другой стороны как бы в каком-то смысле и за». Это было так. Потом, значит, мы всей толпой слушали выступление Собчака, выступление нашего писателя Щербакова, который превосходно говорил, товарища Ярова, который говорил непонятно как. Вот. Потом я приехал домой, потом мы сели перед телевизором и стали ждать, когда нам покажут «Невозвращенца» — нам обещали показать… И вот тут раздался телефонный звонок, и наша знакомая сообщила: «Они идут на штурм Белого дома. Включите радио». И мы впервые включили радио и начали слушать две превосходных радиостанции, которые работали, оказывается, круглосуточно. Совершенно молодые мальчишки и девчонки там сидели всю ночь и прямым текстом давали всю информацию. Что танки, которые прибыли со Стрельни, остановились там-то и там-то. Что в районе Белого дома слышна стрельба… И вот тут было действительно несколько страшных часов. «Невозвращенца» оставили — пусть записывается на видеомагнитофон, — а сами сидели около радиоприемника, и жена все время говорила: «Ну чего мы здесь сидим? Нам надо набрать еды и, может быть, поехать в Ленсовет. Там же ребята!» Она была, конечно, совершенно права. Я говорил: «Ну куда мы попремся? Ну, дождь на дворе, холодно. И не пустят нас туда». В этом смысле, кстати говоря, я был прав, потому что к этому моменту Ленсовет уже был охвачен кольцом баррикад из выстроенных друг за другом троллейбусов, обмотанных колючей проволокой.