О бегстве интеллигенции от тоталитарного гнета в романе также говорится, и очень много, но это как бы внешность. Стругацкие указывают на суть, на то, как, по их мнению, должно идти нормальное историческое развитие: его движители суть не революционеры, а ученые, поэты, художники, врачи, учителя.
<…>
Писатели не пытались конструировать коммунизм — и вообще некое общество утопии. Они просто населили Землю хорошими людьми: свободными духом, ответственными, доброжелательными, интеллигентными. Из них, живых душ, и складывается мир будущего. Чистый экологически и духовно, веселый и добрый, во всем противоположный грязному и недоброжелательному миру, в котором реально живут читатели.
На самом деле Стругацкие не пишут о будущем. Они показывают нам, как не нужно жить сейчас.
К их утопическим картинам очень точно подходит определение Виктории Чаликовой: «Утопия враждебна тоталитаризму потому, что она думает о будущем как об альтернативе настоящему». Эту враждебность еще в шестидесятые годы уловили правые критики, верные режиму. Один из них объявил, что Стругацкие «…обесценивают роль наших идей, смысл нашей борьбы, всего того, что дорого народу». Уловили и восприняли на свой лад сотни тысяч «простых» читателей — не такими уж простыми они оказались, сейчас многие из них отчаянно дерутся за новую жизнь… Но есть читатели и критики, даже самые интеллигентные и «левые», которые так ничего и не поняли. Как бы загипнотизированные ярлычками и наклейками, они считают Стругацких едва ли не сталинистами и приписывают им соответствующие грехи.
Крайности сходятся. Что же, это в российской традиции — как и яростные споры о литературе. Она неотторжима от жизни нашего народа, слово художника значит очень много, на него отзываются радостно и гневно, честно и лукаво.
Стругацкие укрепили традицию русской литературы. Они из тех, «кто в годы бесправия… напоминал согражданам о неуничтожимости мысли, совести, смеха» — так сказал о них один, не слишком благожелательный, критик.
Скажу больше: они подтолкнули нас к разрыву со средневековьем, к прыжку в будущее.
Будем читать их книги, надо двигаться дальше.
В октябрьском номере журнала «Пульс» печатается интервью БНа Левону Оганджаняну, взятое еще в мае.
<…>
— Борис Натанович, большинство ваших работ написаны в 60–70-е годы, во времена не слишком благоприятные для творчества…
— Наша продуктивность падает вдвое каждые десять лет. Я это связываю с явлениями исключительно возрастными, в самом широком смысле слова. Раньше мы могли съехаться и месяц работать днем и ночью. А сейчас с прежней интенсивностью мы можем работать подряд всего три-четыре дня. Масса всевозможных семейных обстоятельств, которые меняют наш ритм. Здоровье не то. А с другой стороны, имеет место этакое повышение капризности, что ли… Раньше у нас отсев идей был сравнительно небольшой. С возрастом приходит разборчивость, придирчивость, то самое желание лучшего, которое, как известно, враг хорошего.
У меня область интересов переместилась сейчас в экономику, политику, социологию. И, откровенно говоря, сейчас художественную литературу не то что писать — читать не хочется. На первый план вышли газеты, журналы.
— Кажется, вас миновала участь писателей, книги которых не издавали?
— Нет, вы ошибаетесь. С 70-го по 80-й год у нас не вышло ни одной новой книги — пара переизданий и все. Правда, нам время от времени удавалось напечататься в журналах, написать и продать какой-нибудь киносценарий, но книги не было ни одной. У Стругацких была слава скрытых диссидентов, врагов Советской власти. О нас в редакторско-издательских кругах распространяли самые невероятные слухи. В том числе, что Стругацкие уезжают в Израиль, США, ЮАР — куда только нас не отправляли. На нас обрушивался град очень резких статей-доносов в центральной прессе…
Может быть, имело место и прямое запрещение. Не знаю. Но когда чье-то имя на бесконечных совещаниях все время произносится со знаком минус, то, естественно, с этим именем никто не хочет иметь дело. В наших произведениях усматривали идеологические проколы. Времена были застойные, и самая страшная ошибка, которую мог совершить руководитель, была ошибка идеологическая. Он мог завалить план, довести организацию до полной разрухи — все, кроме идеологической ошибки, ему прощалось. Поэтому нас боялись издавать. Потом нас перестали замечать.