Одна из них нарисована в его рукописи из заветной синей папки, которая, может быть, является главным делом жизни Сорокина.
Другой момент связи — центральные герои — Сорокин и Банев. Оба они участники войны с фашизмом. Оба его ненавидят в любых проявлениях. Оба стали писателями, которые честно стремятся смотреть в глаза правде. Обоим свойственен хемингуэевско-ремарковский комплекс «возвращения», в котором есть и элемент ностальгии по утраченной молодости, и гордость участников больших событий, и некоторая душевная усталость, так и не позволившая им полностью слиться с новыми временами, безоглядно шагнуть в будущее, часть их души, может быть большая и лучшая, осталась в прошлом. Впрочем, зная или чувствуя правду, они не сдаются и в решительный момент умеют делать правильный и достойный выбор.
В этом сходстве, однако, есть и различие, некая иерархия: они вернулись в разные миры. И это Сорокин создает и анализирует своего «двойника», оказавшегося в опасной и ненавистной ему атмосфере неофашистского режима, созданного Президентом, поддерживавшегося его холуями, подкупленными художниками, послушными парламентариями, отрядами порядка, героями тайного сыска.
<…>
Можно подробно вникать в ситуации романа, в споры его героев, интерпретировать его метафоры и символы.
Но главное в нем все-таки люди. Их много, они — живые, полнокровные, зримые, за их злоключениями следишь с интересом. Пластика этой — наиболее фантастической и условной линии романа — выразительна и многозначна. Идейный ее пафос целенаправлен, благороден и в сегодняшнем противоречивом и конфликтном мире очень актуален.
Прибегая к литературной терминологии, можно сказать, что Сорокин написал прекрасный и во всех отношениях достойный роман-предупреждение. Он как раз созвучен той борьбе, которую ведут народы всего мира за свободу, за право строить свою жизнь на основаниях социальной справедливости и гуманизма.
Менее выразительна и как-то измельчена сюжетная линия Сорокина. Он как раз больше «рассказан», чем показан, особенно это касается его видимо незаурядного прошлого, мелькающего, как слайды, локальными эпизодами. Разные его литературные опыты и жанры — это какое-то метание, суета, заготовки.
Не в том дело, что он нереален, что это неправда или фальшь. Он и впрямь взят из жизни. Речь о том, что вся эта линия не достигает уровня той фантастической, связанной с Баневым. Творец рукописи из синей папки, рукописи яркой, озорной, смелой, кажется человеком более скованным, комплексовым, задавленным рутиной так, что приходит на мысль, будто не он Банева написал, а Банев Сорокина.
Парадоксально, но факт, что Сорокин все-таки ремесленник, отважившийся на творческий акт — об этом под занавес упомянуто, — Банев же, при всех его склонностях к компромиссу, битый, тертый и пуганый, несомненный талант, который не принудить к ремесленничеству. Как он ни уговаривает себя проникнуться идеологией Президента, он может писать только, когда его начинает от нее тошнить, то есть писать, что чувствует и думает. К тому же постоянно «бренчит», «болтает», взрывается, выходя из рамок принятого и дозволенного. Сорокин, как ни хорохорится, как ни презирает «литературную шатию», все время оказывается на побегушках то у Михеича, то у совсем уже ничтожного Кудинова, то маниакально травмирован везде возникающим клетчатым пальто. (Кстати, это литературный штамп, реальность же — безукоризненный костюм клерка с белой сорочкой и строгим галстуком и среднестатистическое правильное лицо робота.)
Вообще в большинстве случаев действия Сорокина пассивные, то есть кем-то инспирированные и направленные, что снова ставит его в невыгодное положение по сравнению с Баневым, если и подчиняющимся, то любви к Диане, возмущению сердца, темпераменту.
При всем том эти герои подобны, но подобны невыгодно, как оригинал и копия. Тут что-то надобно предпринять, либо резче их расподобить, либо острее связать и сопоставить, перелив энергию друг другу.
Не подумать ли и о таком варианте? Назвать, скажем, весь сборник «Повести из синей папки», приписав Сорокину и две других и отведя ему какую-то роль в них, может быть, даже пунктиром отождествив с Кандидом. Ему не хватает тайны или хотя бы намека на более мощные, пусть и нереализованные потенции. Или озорства, или яркости, или бзика, которые убедили бы нас, что именно он автор «Хромой судьбы», что он мог ее написать. Пока что его создание кажется настолько выше, сильнее и значительнее автора, что мы вправе заподозрить не вполне органический конструктивный момент соединения двух линий разной интенсивности и творческого уровня, при всем том, что, как уже говорилось, есть обоснованные внешние и внутренние мотивировки для этого.