К. А письма — это не телефонный разговор, это нечто более серьезное.
С. Вот именно! Письма — это, прежде всего, более ответственно.
К. Может быть, когда-нибудь в Собрании ваших сочинений будет переписка братьев…
С. (Смеется). Собрание наших сочинений — это, знаете ли, еще большая утопия, чем суперуниверсальные машины. Но речь идет не об этом. Речь идет о последствиях, так сказать. Вот вы привели очень хороший пример — одно из последствий телефонизации. И радиосвязи, радиотелефонной связи, так? Ну, мы не будем говорить, хорошо это или плохо, но изменило это жизнь?
К. Изменило. Всю нашу культуру, если хотите.
С. Совершенно верно: изменило нашу культуру.
К. Да. Понимаете, нам очень трудно перешагнуть через рубеж одного поколения. А вот искусство в этом смысле переходит через поколения гораздо проще. Нам гораздо проще читать литературу девятнадцатого и даже восемнадцатого века, чем всерьез интересоваться техникой и даже наукой той поры.
С. И проще, и полезнее, между прочим!
К. И вот поэтому в нашей современной литературной фантастике нас гораздо больше интересует социальная проекция на будущее, чем изощрения в области техники. По-моему, в большинстве случаев вы в основном занимаетесь скорее словотворчеством всевозможным, чем построением какой-либо системы, которая могла бы отвечать тому, что должно тогда произойти. И правильно, это не ваша задача. Это, по-моему, в каком-то смысле вообще ничейная задача…
С. Да нет, ну пусть забавляются. Кстати говоря, ребятишкам очень нравится такого рода литература. Но на то они и ребятишки, как говорится.
К. Но вот эти ребятишки становятся взрослыми… Что они несут в это будущее?
С. Что несут они? Уже то хорошо, что они несут в будущее привычку к элементам новизны.
К. Новая деятельность их не пугает.
С. Не пугает. Ведь не секрет, что если в 50-х годах, скажем, пытаться взрослому внушить идеи теории относительности, он голову сломает на этом деле. И выясняется, что если с теорией относительности в ее, конечно, так сказать, принципиальных ракурсах, столкнуть мальчишку, он ее проглатывает сразу. И когда он будет заниматься ею уже подробно, уже по-настоящему, по-математически и так далее, ему уже это ничего не стоит…
К. И наши студенты гораздо легче ее воспринимают.
С. Совершенно верно.
К. Я считаю, что обучать таким вещам нужно эволюционно, то есть сначала уча старое, затем производить частичную ломку, кризис, какое-то изменение сознания. И таким образом их вводят в курс новых представлений: им с самого начала говорят, что скорость света не зависит от системы отсчета, что время относительно… И они воспринимают это! У них конфликт будет в другом: когда придет новая теория на смену этой.
С. Сергей Петрович, вы помните, в средневековых университетах Пифагорова теорема называлась «ослиным мостом»?
К. Почему?
С. А потому, что тот студент, который доходил до теоремы Пифагора и одолевал ее, с трудом перетаскивался через этот мост, — он уже становился бакалавром, он был уже готовым ученым.
К. Понятно.
С. А сейчас? С квантовой механикой или с чем-то еще? Таким образом пытаюсь ответить на ваш вопрос, Сергей Петрович: с чем нынешний мальчишка, которого знакомят с калькулятором и так далее, придет в будущее? (В недалекое, правда, будущее.) Мы можем уже ответить достаточно положительно, что он придет уже прирученный, приученный. Его не будут уже пугать роботы, его уже этими механическими чудовищами не испугаешь, он будет на них показывать пальцем и хохотать: «Эка дядя выдумал! Это, во-первых, нам не страшно, во-вторых, не нужно, в-третьих, это смешно».
(Пауза.)
С. Но какие опасности могут поджидать это самое поколение, которое сейчас либо еще в пеленках, либо только садится за парты, на его жизненном пути? когда начинают меня учить на электронном калькуляторе, я только прихожу на производство — мне подсовывают позитронный калькулятор, а только я овладел позитронным калькулятором — мне, понимаете, предлагают пользоваться энергией соседствующего пространства… и так далее, и так далее. И конца этому нет… может не быть, потому что ускорение технического прогресса — объективная реальность, ничего тут не скажешь.
К. Вот даже когда учили в школе детей языкам программирования, а к тому времени, когда они кончали, языки сменялись…
С. Вот хороший пример, отличный пример! И моя дочь как раз с этим столкнулась.
К. Ну хорошо. Но не заставляет ли нас такая литература, обращенная в будущее, как-то забывать литературу, обращенную в прошлое, и в первую очередь нашу историю? Все-таки для всех поколений моральным источником, я бы сказал, обогащения человека была обычно настоящая история. И, может быть, некое, как говорят, падение морали связано с недостатками нашего воспитания в истории? Мы забываем, что у всех и всегда были и будут корни в прошлом.
С. Знаете что? Борис Натанович, мой брат и соавтор, высказал парадоксальную, на первый взгляд, но, по-моему, совершенно правильную мысль, что у современной социальной фантастики и у исторического романа…
К …одинаковые функции?
С. О функциях чуть-чуть попозже. Совершенно одинаковая методология! Когда современный писатель пишет…
К …и то и другое оторвано от действительности?
С. Вот именно. И там, и здесь человек пишет о том, о чем никто не знает. Вот что самое главное. И как бы хорошо автор, скажем, ни изучил эпоху Петра Первого…
К. Но мы верим тому, что Толстой написал!
С. А вот в этом уже гениальность Толстого! Конечно, верим.
К. А вы не пробовали писать исторические романы?
С. Ужасно хотелось. И сейчас хочется, но не знаю. Время…
К. Вот Толстой Алексей Николаевич писал и исторические, и фантастические романы…
С. Ну еще бы! Но для Алексея Николаевича Толстого его фантастические романы, как бы мы высоко их ни ценили, это была игрушка, побочная, так сказать…
К. Блестящая игрушка!
С. Ну еще бы. И «Гиперболоид»… А «Аэлита» — господи боже мой! — настоящий роман о любви! Ведь хоть там Марс, хоть там не Марс, все равно, да? Нет, здесь вот что еще более важно: настоящая социальная фантастика является описанием нашего настоящего с позиций какого-то идеального автора будущего. Так?
К. То есть, если перефразировать того, кто сказал об истории, что это есть настоящее в маскарадных костюмах прошлого, здесь это настоящее в маскарадных костюмах будущего?
С. Нет, это уже неважно, это опять же методология, так? Представим себе человека: как посмотрел бы он со стороны, из выси времен, скажем, третьего тысячелетия, из идеально устроенного сообщества на то, что делается у нас сейчас. Вот это одна из самых любопытных и самых плодотворных задач современной социальной фантастики. И здесь что мы делаем? То же, что делает исторический писатель, автор исторического романа. Он смотрит на прошлое с позиций своего времени…
К. Это такая литературная теория относительности?
С. как угодно, как угодно, можно и так подойти. Можно развить эту мысль, но у нас очень мало времени… и вот поэтому сказать точно, каковы будут конкретные последствия невероятно интенсивного развития роботехники и невероятно интенсивного ускорения технологических темпов, конечно, никакой добросовестный писатель-фантаст не сможет. Он вам не ответит.
К. Но тем не менее интересны эти вопросы. Я очень рад, что нам сегодня удалось как-то, пусть частично, пусть отталкиваясь от фильма, вызывающего сегодня такие странные ассоциации…
С. Вы знаете, что я вам скажу, Сергей Петрович: а ведь неплохо все сходится к концу нашей беседы. Ведь что такое, собственно говоря, фильм наш? Вот мы его смотрим и видим, как в 35-м году (это, дай бог памяти, полстолетия назад) представляли себе сегодняшний день. Вот о чем речь!