А девочку ту звали Аня, он как-то сразу и отчетливо вспомнил и это, и все, что было связано с нею, а связано было не так уж много, но, только если бы не было и того немногого, ему стало бы теперь плохо. Он подумал об этом без удивления и без той легкой усмешки над самим ли собою, над обстоятельствами ли, которая день-другой назад была бы для него привычной, подумал почти с нежностью, на какую был способен.
— Мне больно, — снова сказала девочка, и Хохряков, трудно приходя в себя, наконец-то отпустил ее руки и сказал виновато:
— Извини… Что-то стряслось со мною, и мне стало так… так… — Он не сумел найти те, единственные слова, которые были бы понятны девочке, и подумал с горечью: «Оказывается, я и с детьми-то говорить не могу. Вот те раз!..» Девочка внимательно посмотрела на него, и испуг в ее глазах прошел, она, кажется, увидела в его лице смущение, и уже не боялась его, и сказала:
— Меня и вправду зовут Аня…
— Аня… Аня… Когда я был пацаном, у меня была знакомая девочка, и ее тоже звали Аня.
— И мою маму звали Аня, — сказала девочка. — Она померла в прошлом году, а теперь я живу с бабушкой. Бабушка совсем слабенькая, и она попросила, чтобы я сходила на могилку, и я пошла…
Девочка взяла Хохрякова за руку, и он легко подчинился и пошел за нею, а когда они остановились подле могилы с ярко-красною тумбочкой, он уже знал, что здесь лежит та самая Аня, которую он старался не замечать и которая, оказывается, уже давно стала частью его самого.
Они поправили на могиле бумажные цветы, а потом долго ходили по кладбищу и искали, где похоронен его отец. Они не нашли той могилы, и девочка была сильно расстроена, во Хохряков сказал:
— Я найду его могилу. Теперь уж обязательно найду. Ты не волнуйся…
Потемну Хохряков вышел на тракт, остановил попутную машину, он сидел на жестком сиденье и устало смотрел в серую темноту ночи и еще не знал, что напишет картину и назовет ее «Память», и она долго будет висеть в его городской квартире.
ОЖИДАНИЕ ВСТРЕЧИ
А утром пришла телеграмма. «Заболела мать… приезжай… ждем…» Он долго держал в руках серый листок бумаги, не умея сразу осмыслить того, что там написано. Потом прошел в спальню, жена уже проснулась и теперь прибирала волосы, держа в зубах шпильки, и с пристальным вниманием смотрелась в круглое, почти затерявшееся в большой белой ладони зеркальце. Она увидела мужа, бросила на одеяло зеркальце, сказала с досадою:
— Что ни день, то новые морщины… — Он промолчал. Она заметила у него в руках серый листок бумаги, спросила: — Что это?.. — Но он опять промолчал, и пальцы рук у него суетливо забегали, и он ничего не мог поделать с этим, и она, видать, испугавшись, что листок может упасть на пол, с излишней для ее большого тела проворностью поднялась с постели, взяла у него листок. Развернула, с минуту пребывала в недоумении, отчего светлые, с рыжинкою брови слегка сдвинулись, а под глазами причудливым веером разбежались тонкие нити морщин.
— Надо ехать, — спустя немного сказала жена, и он с благодарностью посмотрел на нее. Он думал, что она станет возражать: в телеграмме было лишь одно, взволновавшее его слово: «заболела», но это слово в сущности ни о чем не говорило, мать у него была в том возрасте, когда от болезней никто не застрахован. Но жена сказала: «Надо ехать…» И это было хорошо. Это было хорошо еще и потому, что тем самым жена дала понять, что понимает его обеспокоенность и не имеет ничего против, если он теперь же и поедет в деревню.