Смутно было на душе, когда электричка остановилась и он вышел из вагона. Долго стоял на перроне и смотрел, как люди бежали к автобусу. Он тоже мог бы сесть в автобус: до деревни было еще километра три… Но он не сделал этого. Все оттягивал встречу с матерью.
А дождь все шел и шел, и Черных очень скоро промок. Он медленно брел по разбитой проселочной дороге, оскальзываясь и осторожно обходя колдобины. Много раз он ходил по этой дороге, казалось, знает тут каждую выбоину, а все ж нет-нет да и угодит в промоину и мысленно обругает себя. Уже подходя к деревне, вспомнил, как они шли по проселку с Машенькой, как он жадно искал глазами синюю стену леса, сразу за которой начинался таежный распадок, где стояла деревня. Тогда он волновался, и не только потому, что не знал, как мать встретит его с молодой женой, а еще и потому, что здесь ему все нравилось: и узкая дорога, и небо, и белые гольцы, уходящие за горизонт, — и хотелось, чтобы Машеньке это тоже понравилось. Но теперь он волновался. То, что происходило в душе, было много сложнее. Конечно, приятно вновь очутиться в местах, знакомых сызмальства. Но и только… С годами он стал сдержаннее, все же и теперь он больше верил своему чувству, чем разуму. А чувствовал он сейчас такое, что вызывало почти ощутимую боль.
Он встретился с сестрою на улице, она как раз шла из больницы, от матери.
— Это хорошо, что ты приехал, — сказала сестра. — Я очень рада, что ты приехал…
Он с удивлением посмотрел на нее и промолчал.
— Мать часто вспоминала тебя и огорчалась, что ты долго не едешь, — продолжала сестра. — Она сильно постарела, и у нее плохо с памятью…
Черных заметил, что и сестра изменилась, у нее появились седые волосы, и она не прятала их, и глаза у нее были усталые.
— Ты извини меня, — сказал он. — Я пойду к матери, а уж потом загляну к тебе…
И он пошел по улице, но уже быстрее, чем прежде, и боль в сердце становилась все сильнее. Он вдруг подумал, что в своих воспоминаниях о матери был не всегда справедлив. Отчего-то помнилось лишь то, что было неприятно… И он не знал, почему это происходило, и теперь ему и неловко перед нею, и стыдно. А ведь было и другое… да, было… ну, хотя бы вот это… пошел как-то в лес и заплутал. Долго бродил по тайге, все казалось, что вот перевалит через этот хребет и уж там будет их деревня. Но дальше был еще хребет, потом еще… И он испугался, стал кричать, побежал куда-то.
Потом мать рассказывала: «Пришли ребята из лесу, а тебя нету. Но я не беспокоюсь. Мало ли что? Думаю, вот-вот появишься. Но тебя все нету. Уж темнеть начало. Я, и забеспокоилась. Мечусь по деревне, у того спрошу, у другого. А тут как раз пробегала мимо коновязи, что у конторы. Вижу, стоит под седлом лошадь. Я и залезла на спину коню и поехала… О, господи!.. Сроду не ездила верхами, а тут… Отыскала тебя аж за самым дальним гольцом, и сидел ты подле дерева, и плакал…»
Черных почти бежал по улице, и когда поднялся по стертым больничным ступенькам и отыскал палату, где лежала мать, трудно дышал. Какая-то старуха, с темным исхудавшим лицом и большими белыми руками поверх одеяла, попыталась подняться с постели и не смогла, и не сразу узнал в ней свою мать.
— Мама!.. — негромко сказал он и почему-то подумал не о том, что вот, наконец-то, увидел мать, а о другом… О том, что и у него есть дети, и придет время, и они станут судить об отце. И будет ли этот суд справедлив?..
МАРЬЯ И МАРИЙ
Стукоток пошел по деревне: Варфоломеева дочка забрюхатела. Спрашивают друг у друга:
— Иль не слыхала, девка?..
— Да не…
— Эк-кая же ты неловкая!..
И было той дочке от роду двадцать три года, и жила она с отцом да с матерью подле единственного на все деревню смешанного магазина. Оттого, видать, и смешанного, что всего там помаленьку, а путного… М-да…
Звали ее Марьей. По слухам, когда родилась девочка, меньшая в роду, иль, как говорят в наших краях, отхончик, болезненная была, думали, долго не протянет, помрет… И сам Варфоломей и жена Авдотья чуть ума не лишились, выхаживая дочку. Единственная, все те, кто постарше, — парни, оторванный ломоть. Это по прежним временам в ум бралось: сын кормилец, а нынче-то по-другому, дочка всему голова. И Варфоломей, умеющий чутко улавливать пульс жизни, понял это давно, и горю его не было предела. Едва ль не в одночасье поседел и все ходил по деревне, спрашивал: что делать-то, люди?..
Повезло Варфоломею да жене его: пришла в деревню бабка занятная, сыплет словами направо-налево, одаривает ими людей щедро и торовато, и все те слова ласковые, добрые… Встретила Варфоломея в горе великом, сказала: веди-ка к дочке… Потом взяла на руки комочек тепленький и долго ничего не говорила, так долго, что Авдотья чуть и вовсе не лишилась памяти, но все ж сказала: «Растут цветы такие на земле. Марьины коренья прозываются. Надобны они позарез. Найдите…»