— А вот и я…
Многое умеет воссоздать Марья в своем воображении, а вот увидеть того человека, глаза его, руки — этого не умеет, и не потому, что это недоступно, наверное, при большом желании и сумела бы, а только в душе что-то срабатывает, и робеет тогда, и стесняется, вся наполняясь тревогою, и говорит чуть слышно:
— Нет, нет, не надо… Зачем?
А потом вдруг сорвется с места и побежит, побежит… Уж очутившись за околицею, в степи, где тихо и домовито, и шелестят травы, и синицы ввинчиваются в необсохшую еще, мокрую голубизну, опомнится, но еще долго прислушивается к тому, как сильно бьется сердце, и удивляется, и укоряет себя:
— Что это со мной?.. Вот дурочка…
Но окончательно успокоится лишь придя на ферму. Подле нее все больше люди в возрасте, из молодых-то она одни, во всей деревне одна… Уж так получилось. И оттого на ферме ли, на улице ли часто подходят к ней и попросят:
— Красавица ты наша, вишь ли… Подсоби-ка…
И Марья не откажет, а даже с радостью исполнит все, что не скажут. Бывает, что и сама зайдет во двор и наколет дров, занесет в избу, а потом, улыбаясь, слушает, как старая да немощная говорит слова неспешные, добрые, от сердца…
Она не скучает, нет… Она так думает, что не скучает. Может, потому, что некогда, все работа, работа… А может, еще почему? Другой жизни, отличной от этой, Марья не представляет. В прошлом году приезжала подружка, разбитная, веселая, не та, какою знавала ее по школе, сказывала подружка про жизнь в городе, а еще про то, как ходит чуть ли не каждый вечер по театрам да по клубам. Хорошо!
Марья слушала и не чувствовала ни зависти, ни беспокойства. Куда там!.. Она, кажется, готова была пожалеть ее: и сама ездила в город, знает, что это такое… Нет, нет, конечно, там все красиво и ярко, а только суета-то на улицах, суета, и все бегут, торопятся… Очутилась однажды в толчее, не помнит уж, на рынке ли, на автобусной ли остановке, и такой неприкаянной себе показалась, такой одинокой да слабой, вроде травинки в выжженной солнцем степи, и долго не знала, что с нею, отчего на сердце тревожно, а потом, придя на заезжий двор, во всю ночь не сомкнула глаз и все думала, думала… А рано утром, первым автобусом, уехала из города, и только очутившись на околице родной деревни, облегченно вздохнула.
Она и подружке сказала о том чувстве своем, хотела предостеречь ее, хотя и сама не знала, от чего. Подружка на смех подняла, дескать, ах ты, деревенская колода, ничего-то не смыслишь в жизни, коль так говоришь!..
Марья проводила подружку до автобусной остановки, и все это время была грустна, хотя и говорила о чем-то веселом, — это когда попадались на улице памятные места: старая ль сараюха, подле которой сиживали до позднего вечера еще девчонками и загадывали, что ожидает их в жизни, заброшенная ли изба, куда, пробравшись ночью, чуть ли не до утра водили по столу при лунном свете блюдце, едва касаясь его дрожащими пальцами…
Чувствовала Марья, разбитная-то разбитная подружка, а все ж на сердце у нее неладно, словно бы потерянная для всех. Правда, она еще не знает про это, но уже смутно догадывается, а вот когда узнает, если, конечно, узнает, тогда больно станет на сердце. Больно. И, уже предвидя такое теперь, жалеет Марья подружку.
Странно все-таки… С год назад приметила Марья за собою, что умеет увидеть многое, что ждет впереди: вот глянет на человека и тут же подумает, а что же случится с ним через год-другой, и скажет об этом, не колеблясь, себе, конечно, но подчас и отцу с матерью, и те удивятся, и не всегда останутся довольны. Издревле повелось: короток век у того, кто видит подальше и знает о людях побольше, словно бы истаивает душа прежде отпущенного срока, и тело слабеет раньше. Хмурятся Марьины родители, когда придет домой да и скажет ненароком:
— А у соседки в глазах что-то горькое, стылое, вроде бы видит беду, которая придет скоро, но не знает, как отвести.
Скажет так-то, и станет каждый день бегать на соседское подворье и помогать по дому, подолгу говорить со старухою. А потом приедет дочка соседки, да не одна, с малым ребенком на руках: