Ивняк вреднющий — ветки раздвинешь, сделаешь шаг, а они тебя со спины — хлоп… Тяжело. И Зиночка устала. И не только она. Инженер из лесничества — тоже. Вспотел.
Но вскоре пришли. Сели на обитую мхом землю. Сидор Гремин вытащил карту, разложил ее перед инженером. О чем-то долго толковал с ним. О чем? — Зиночка не поняла, потому что не прислушивалась к их разговору, а лишь наблюдала за Сидором Греминым. Но очень скоро ей надоело сидеть, ничего не делая. Да и комарье голодное. Она отыскала глазами куст типчак-травы, поднялась на ноги, сорвала… Подошла к Сидору Гремину.
— Долго еще?
— Нет, — сказал Сидор Гремин и снова уставился на карту. У Зиночки недовольно приподнялись ресницы. И уж не напоминают они крылышки бабочки, а больше похожи на крылья ястребка. Инженер из лесничества наблюдательней, чем Сидор Гремин. Заметил… Сказал:
— Я все понял. Давайте начинать.
Сказал и с интересом посмотрел на девушку: мол, молодо-зелено. Он был старше Зиночки на два года.
Долго ли отмерить деляны умеючи? Нет, конечно. И вот уже Сидор Гремин бросил мерный треугольник на землю и выпрямил спину.
— Все, — сказал инженер из лесничества и засобирался в обратный путь, посчитав своим долгом не мешать молодым.
— Дорогу я знаю, — сказал он, — не волнуйтесь, — и откланялся.
— Машина стоит сразу за разметьем, — раздосадованный, крикнул Сидор Гремин инженеру из лесничества, когда тот был уже далеко. Переведя дух, сказал: — Как же нам теперь? Тут топать да топать до поселка.
Зиночка заметила: огорчен Сидор Гремин, и улыбнулась:
— Однако тебе не очень нравится быть в лесу, даже вдвоем?
— Разве? — Сидор Гремин вскинул голову, оценивающе оглядел сосны и — ушла досада на инженера из лесничества.
Зиночка проследила за взглядом Сидора Гремина, хотела сказать что-то хлесткое, но смолчала, а почувствовав на плече руку Сидора Гремина, зажмурилась от удовольствия.
Спал плохо — ночью несколько раз вставал, зажигал лампу, тусклый свет вырывал половицы, неровной тенью скользил по венцам. А в мыслях неотвязчивое: сделали на скорую руку. Но ведь там облепиховое разметье. Зачем? И тяжело было, и неуютно. И от этого вопроса никуда не денешься. Когда вечером пришел в конторку и застал там Мартемьяна Колонкова, тот сказал:
— Инженер приезжал из лесничества. Он и отвел деляны вместе с Сидором Греминым за разметьем. А дорога через посадки пойдет. Наши уже налаживаются. — Ерас Колонков не понял его сначала, а как понял — сразу вспотели ладони рук.
Это было вчера. А сегодня… сегодня его мучает недоумение. Тягостное. Ерас Колонков подошел к окну. На стекло появилась утренняя роздымь, к поленнице пожелтевших березовых чураков липли будылья полыни.
Проснулась Нюра Турянчикова, откинула одеяло:
— Раненько ты.
Ерас Колонков повернул голову, долго, наморща лоб, будто припоминая давнее, глядел на жену. Наконец, сказал:
— Не до сна. Земля под ногами ходуном ходит.
Слова были тяжелые, загадочные. У Нюры Турянчиковой защемило сердце, почувствовала: случилось что-то. Поднялась с кровати, прошлепала босиком по холодному полу.
— На тебе лица нет, — сказала, подойдя.
Ерас Колонков улыбнулся через силу:
— Не святки вроде, а тебе кажется всякое.
Поймал на себе удивленный взгляд Нюры Турянчиковой, обиженно бросил:
— Я сам разберусь.
Но обида, как льдинка на солнце, быстро растаяла.
И он стал говорить обо всем, что мучило, что тревожило.
Напоследок сказал:
— Пропади все пропадом. И облепиховое разметье — тоже. — И словно принял решение. Опустился на лавку, вытянул ноги, ворчливо сказал: — Что мне, больше других надо?
Слова были нехорошие. Нюра Турянчикова понимала — нехорошие, стыдные для Ераса Колонкова. «Помочь бы ему, — думала она. — А как? Если бы знать…»
— Плохо говоришь, — тихо сказала Нюра Турянчикова. — Себя только изводишь. А у меня сердце болит. Не лучше ли сберечь разметье?
— Как? — усмехнувшись, спросил Ерас Колонков.
— Понятия не имею, — вздохнула Нюра Турянчикова.
— То-то, — удовлетворенно сказал Ерас Колонков. — Выходит, посильнее Мартемьянова правда.
— Ой ли? — всполошенно взвилась Нюра Турянчикова. Но тотчас смолкла.
Утренняя роздымь в окне посветлела. Зарозовел рассвет.
В комнату вошел Филька, заспанный, трет спросонья глаза. Нюра Турянчикова подалась навстречу, смущенная появлением племяша.
— Проходи, Филя.
— У-гу, — важно промычал Филька и уселся на лавку подле Ераса Колонкова. Он нутром чувствовал робость Нюры Турянчиковой, и это льстило его самолюбию.