Со двора пришел Филька, стряхнул на пол дождевую морось, молча уселся за стол. Нюра Турянчикова суетливо пододвинула ему чашку чая. Ерас Колонков неодобрительно посмотрел на жену.
— Дождь, — сказала Нюра Турянчикова. — С вечера еще. Сидел бы дома.
— Пересадить надо, — буркнул Филька.
У Ераса Колонкова мурашки по спине как от озноба… «До чего настырен», — не то со злостью, не то с гордостью за племяша подумал он. А вчера видел — Филька разговаривал с Лешкой. Неизвестно почему, а не понравилось это Ерасу Колонкову. Но потом понял: «Иначе нельзя…» И вдруг разом растаял лед. Будто и не он, Ерас Колонков, три дня с племяшом в молчанку играл.
— Послушай, — сказал Ерас Колонков. — Много ли ты сделаешь?
Филька торопливо повернулся на стуле.
— Сколько могу, дядь.
Нюра Турянчикова пробормотала:
— Правильно, Филя. Всяк берет по своему разумению.
— Давай на пару, дядь, — довольный собою, предложил Филька.
— Оглашенный, — сказал Ерас Колонков и задумался. Почему он не желал быть с Филькой? Ни тогда, ни теперь?.. Не потому, что племяш не прав. Просто было обидно — старался, старался, а тут разом — и нету. Поэтому и опустил руки: будь что будет. Поэтому и не желал быть с Филькой.
— Оглашенный, — проворчал Ерас Колонков. А помолчав, решительно сказал: — Шут с ем, давай на пару.
— И я… и я… — засуетилась Нюра Турянчикова, убрав со стола посуду. — Только сбегаю к магазину, напишу объявление: «Закрыто ввиду болезни» и обратно.
Вернулась Нюра Турянчикова скоро. Лицо грустное. И руки дрожат. Пытается застегнуть кофточку — петелька верхняя отошла, а пальцы не слушаются.
— Ты чего? — спросил Ерас Колонков.
— Стоят у магазина. Толпятся. Я говорю — закрыто. Идем облепиху выручать. А они смеются: нет, мол, хозяюшка, ты нас извини, но до того еще не дошло. Извини. Мы воскресенье на размен не пускаем. Но вообще-то дай подумать. Обговорим меж собой. Может, и придем. Ну, я подклеила и — сюда, — сказала Нюра Турянчикова растерянно.
— Кто тебя просил? — нахмурился Ерас Колонков.
— Я не знала… — смутилась Нюра Турянчикова. — Но, может, и придут, а?
Вышли со двора.
Возле дома Мартемьяна Колонкова у лавочки изрядна примята трава — проплешины выставляют напоказ сломанные стебли дэрисуна и ржавой полыни. А давно ли тут было неуемное буйство, и сквозь мелкое сито зелени лавочка едва проглядывала. Узкая дорожка, огибая крапивник, бежала к калитке и лишь поэтому можно было заключить, что дом — жилой.
Но с некоторых пор сюда каждый вечер стали приходить двое и подолгу сидеть на лавочке, ни о чем не думая и до конца отдаваясь доброму и нежному чувству близости друг к другу. И потому появились в траве проплешины. Для этих двоих словно не было больше места на всей земле.
Не вьют гнезда в дождь птицы, не летят навстречу ветру малые птахи. Все смиряется в непогоду. Все живое.
Дробно стучат капли дождя и слышится разудалый посвист ветра.
— Ты промокла насквозь, — говорит Сидор Гремин. — Может, домой?
— Нет, не хочу, — отвечала Зиночка. — Мне и здесь хорошо.
— Как знаешь.
Сидор Гремин вздохнул, зябко повел плечами, вскинул голову, вглядываясь, — за ворот рубахи стекли холодные струйки.
Небо заволокли тучи, угловатые, тяжелые. И лишь где-то далеко-далеко над гольцами поблескивала в тусклых лучах нездешнего солнца синяя полоска. И было странно видеть эту полоску. Казалось, вот-вот захлестнет ее однообразие хмурого неба.
Сидор Гремин сидел рядом с Зиночкой, и ему было хорошо. Что-то необъяснимо ясное и светлое поднималось в душе. И все, чем жил до того, как узнал Зиночку, чудилось лишенным всякого смысла. «Знает ли она об этом? — думал Сидор Гремин. — А если знает, чувствует ли то же самое?» Он хотел спросить у нее… Но потом побоялся, что она может не понять его, и тогда все, чему он теперь радуется, уйдет безвозвратно. И он смолчал.