Но скоро чернотропье оборвалось, уперевшись в крутой илистый берег Болян-реки. Ерас Колонков остановился, а передохнув, разнуздал пеганку, скинул с ее спины торока, свистнул — и пеганка ленивой рысцой привычно побежала к узкой полоске воды. А сам Ерас Колонков присел на торока, разулся, отвернул голяшки ичигов, аккуратно разложил на траве портянки и долго слушал, как уходит усталость.
В березняке неохотно перекликались лесные пичуги, где-то цокала белка и выщелкивал солонгой[1]. Раньше по чернотропью не один ходил Ерас Колонков, вместе с Мартемьяном. Бывало, по первой зорьке сорвутся с места и до темна — сколько верст успеют отмерить, чего только не встретят! Голубую сороку, и ту не однажды видели. И всякий раз говорил дружку-приятелю Ерас Колонков:
— Это славно. Это — к факту.
Смеялся Мартемьян:
— Чудак ты, паря. Право слово, чудак!
Ерас Колонков долго сидел на тороках, ожидая, когда схлынет с тела усталость. Почувствовав, что может идти дальше, обулся, спустился к Болян-реке, сполоснул лицо водой, взял под уздцы пеганку, которая жалась к ивовым кустам и отчаянно брыкалась, отгоняя мошку, и вернулся обратно.
А потом, увязав торока, Ерас Колонков зашагал вверх по течению Болян-реки. Идти было труднее, чем раньше. Мучало бестропье. Кочкарник перемежался с гнилыми солончаковыми разводьями. Пеганка спотыкалась, часто останавливалась, натягивала узду, и Ерас Колонков беззлобно поругивал лошадь. Но скоро кочкарник кончился, а березняк уступил место крепкорукому кедрачу. Пеганка настороженно прядала ушами, за много лет службы у своего хозяина так и не привыкшая к немудреной строгости таежной глухомани. И Ерас Колонков сердился: «Эк-кая же ты шалая! — Спрашивал: — Ну, чего испугалась!» Услышав голос хозяина, пеганка доверчиво косилась на него. Но стоило замолчать Ерасу Колонкову, и лошадь снова начинала беспокоиться. И тогда, ругнувшись для порядку, а внутренне радуясь, лесник затянул старинную, с детства полюбившуюся ему песню:
А небо было по-прежнему ясное и воздух прозрачен. И солнце тонко струило нерастраченное за лето тепло.
Ближе к полудню подул ветер. Пришел ветер с низовьев Болян-реки. Понизовик… «Небось на сплаву теперь туго, — подумал Ерас Колонков. — Поприбавилось забот».
Пришел понизовик. Своенравен. Силен. Раскидал плоты по реке, прибил к берегу бревна, чуть было не завернул на мели залом. А ехэ-горхонцы — люди спокойные, дважды одну работу делать не любят. Не любят, да приходится. Жить-то надо… А жизнь у них на лесных запахах и на крутых ветрах настояна.
— Понизовик, чтоб ему… — тихо ругается Мартемьян Колонков, изредка кричит сплавщикам, сгрудившимся на берегу: — Чего стоите? Отталкивайте!..
Мартемьян Колонков на плоту. В бороде ветер запутался, по резиновым сапогам вода хлещет, пробиваясь сквозь замшелые сплотни. Телогрейка распахнута. Глаза злые. Красив Мартемьян Колонков в гневе. Сам чувствует, что красив. Плот под ногами прыгает ошалело, а он хоть бы что… держится. Ловко проталкивает плот между плывунами, подруливает к берегу, бросает багор, смахивает со лба пот.
Подбегает Сидор Гремин, учтивый…
— Горло застудите, Мартемьян Пантелеич. У вас оно вчера с воды-то холодной…
Мартемьян Колонков хмурится, недовольный. Не любит, когда ему напоминают о болезни, именуемой у медиков «хронической ангиной». Бывает, досадует: «Здоров как бык. А эта сволота привязалась и не отцепится».
— Не учи. Без тебя знаю, — говорит Мартемьян Колонков.
Сидор Гремин обиженно поджимает губы. Он тоже ничего себе с лица, технорук. Под стать своему начальнику. Но его красота мягче. Она сразу в глаза бросается. И людям приятно быть рядом с ним. Считается, Сидор Гремин душа нараспашку. За человека в огонь и в воду. Вон даже Лешка Колонков, моторист, парень, по мнению ехэ-горхонцев, ужасно вреднющий, и тот ни на шаг от технорука. И теперь стоит рядом с Сидором Греминым, поглядывает с опаскою на Мартемьяна Колонкова — начальник-то не в себе…
— Понизовик, чтоб ему… — ворчит Мартемьян Колонков.
— Скоро спадет, — успокаивает Лешка.
— А? — усмехается Мартемьян Колонков, затем говорит: — Не стой, как пень. Иди к сплавщикам.