Убежденность в том, что народ России имеет судьбу, в корне отличную от судеб других народов, ведет свое происхождение от теорий славянофилов, зародившихся в Польше и в Богемии в начале XIX века. Пытаясь защитить свои страны от экономически развитой Германии, столь мощно давящей на них, что им грозила утрата независимости, польские и чешские интеллектуалы противопоставили романтическому германскому национализму идею о том, что неразвитые славянские государства имеют превосходство над Германией, поскольку самой историей предназначены для мирового лидерства. Особой славянской добродетелью основатели славянофильства Лелевель, Мациеновский и Шафарик провозгласили общинный дух — якобы присущую славянам способность жить и работать друг с другом, находясь в естественной гармонии и без какого-либо принуждения со стороны государства, закона, института собственности — вообще каких-либо репрессивных институтов, наличие которых необходимо для народов, принадлежащих к германской расе. В 1820-х годах эти теории проникли в Россию и породили местный вариант славянофильства, связавший идею о якобы присущих славянам природных добродетелях с русскими национальными и религиозными традициями. Подобно своим польским и чешским предшественникам, русские славянофилы подчеркивали огромное значение для организации русской жизни духа общинности или соборности, находя реальное подтверждение этому в общине (миру) и артели. «Общинное начало составляет основу, грунт всей русской истории, прошлой, настоящей и будущей, — писал в 1847 году Юрий Самарин, — семена и корни всего возносящегося на поверхности зарыты в его плодотворной глубине»[63]. В период, когда шли бурные дискуссии по вопросам ликвидации крепостного права, эти идеи получили широкое распространение. Среди поддержавших их публицистов были Герцен и Чернышевский — радикалы, которые во всем прочем демонстрировали явное презрение к российской действительности.
Все это хорошо известно и не требует комментариев. Специального разъяснения требует тот факт, что в течение десятилетий, последовавших за отменой крепостного права, славянофильские идеи в России продолжали оставаться очень влиятельными. Существует совершенно неправильное представление о том, что вера в крестьянскую общину и в «особый путь» российской экономики, широко распространенная в 1855–1890 годы, берет свое начало от теорий Герцена и Чернышевского. На самом деле влияние этих двух мыслителей на российское общество сильно ослабло после 1862-63 годов, когда Чернышевский был арестован, а Колокол Герцена, продолжая ратовать за освобождение Польши, растерял свою аудиторию. Вплоть до революции 1905 года их труды находились в России под цензурным запретом. Теория особого пути возникла не из отвлеченной идеи и относительно мало чем обязана своим интеллектуальным предпосылкам. Основным источником ее формирования были сложившиеся после освобождения крестьян реалии российской экономики. Эта теория являла собой первую попытку разобраться с теми проблемами, которые в XX веке были обозначены как проблемы развивающихся стран[64].
Любой анализ российской экономики, сделанный после 1861 года, вынужден был начинаться с констатации того факта, что Россия практически полностью является сельскохозяйственной страной и каждые девять из десяти ее жителей принадлежат к крестьянскому сословию. Вплоть до 1890 года, когда уже довольно стремительно пошел процесс индустриализации, большинство российских экономических проблем относилось к сельскому хозяйству. Его состояние, в свою очередь, определил Манифест об освобождении крестьян, согласно которому основная часть негосударственных пахотных земель была поделена на две примерно равные половины: одна осталась у помещиков, а другая была передана крестьянству. И с экономической, и с юридической точек зрения помещичье и крестьянское владение землей базировалось на разных принципах. Земля, оставшаяся в помещичьем владении, равно как и та, которую они постепенно продавали коммерсантам и разбогатевшим крестьянам, являлась частной собственностью. Ее можно было закладывать или продавать, и, как правило, обрабатывалось она не владельцами, а наемными рабочими или арендаторами. По марксистской терминологии, эта земля стала основой капиталистического сектора российской сельской экономики. Тогда как земля, переданная, согласно Манифесту, крестьянам, содержалась и эксплуатировалась на основе другого принципа, благодаря русской литературе известного как «народное производство». В этом секторе каждому труженику был гарантирован (по крайней мере, теоретически) прямой доступ к средствам производства и земельный надел; но он не имел права распоряжаться ими как своей собственностью — это право принадлежало общине, членом которой он являлся. Сосуществование в России после 1861 года двух различных экономических систем, одна из которых соответствовала западной схеме, а другая имела местный характер, позволило российским экономистам проводить между ними сравнительную оценку и выявлять достоинства обеих систем.
63
Цитируется по: