Таким, вполне традиционным, было это семейство — семейство государственного служащего, уволенного за потакание коррупции, — из которого вышел один из наиболее независимых и несгибаемых умов современной России.
Необходимо заметить, что о детстве и юности Петра Струве известно очень мало. Он не оставил мемуаров, и, за исключением случайных реминисценций, разбросаных им по некрологам друзей и общественных деятелей, держал свои воспоминания при себе. Его самая ранняя работа датируется 1890 годом, когда он уже был студентом первого курса университета[19]. Очень немногое можно почерпнуть и из воспоминаний других людей: лишь маленький отрывочек был написан спустя полвека уже очень пожилым человеком. Такой недостаток информации о годах формирования исследуемой личности является серьезным осложнением в работе биографа, а в случае Струве это особенно печально, поскольку он был не по летам развитым молодым человеком и сделал себе имя в петербургских интеллигентских кругах, будучи еще гимназистом, а в двадцать четыре года стал национальной знаменитостью.
Словесный портрет Струве, сделанный в 1944 году его санкт-петербургским однокашником В. А. Оболенским, характеризует его как бледного и болезненного молодого человека девятнадцати лет, более напоминающего о нервической натуре матери, чем здоровой и крепкой конституции отца: «Это был худой, высокий юноша с впалой грудью и коротко подстриженными белокурыми с рыжеватым оттенком волосами. Несмотря на довольно правильные черты лица, он казался некрасивым из-за исключительной белизны покрытого веснушками лица и влажного рта с бледными губами»[20]. Позже он отрастил густую бороду, чтобы скрыть слабость рта, и волосы до плеч, прикрыв ими столь же некрасивые крупные и оттопыренные уши. Вообще, внешний вид этого молодого человека выказывал такую явную беспомощность, что Вера Засулич, встретившись с ним в 1896 году в Женеве, назвала его «теленком» — это имя и стало его партийной кличкой в среде социал-демократов.
Но в этом слабом теле ощущался неукротимый морально-интеллектуальный огонь такой силы, что все, кто имел с ним дело, вскоре забывали о впечатлении, производимом его внешностью. Струве являл собой тот тип интеллектуала, который уже сегодня почти вымер, а в следующем веке его, возможно, так же трудно будет себе представить, как в наши дни средневекового аскета, ренессансного гуманиста или прусского юнкера. С момента осознания себя до самой смерти жизнь такого человека строится на внутреннем диалоге. Прежде всего он занят тем, что спорит с самим собой. Все, что происходит вокруг, даже если это касается его самого, совершенно неважно до тех пор, пока каким-то образом не задевает то, что занимает его разум. Он не испытывает особого интереса к людям, за исключением тех случаев, когда либо учится у них чему-то, либо они хотят научиться чему-то у него. Он способен на дружеские чувства, но обзаводится друзьями только среди тех, кто разделяет его убеждения и согласен с его взглядами. Оболенский метко указал на то, что среди окружавших его «эгоцентриков чувств» Струве был «единственным эгоцентриком мысли». Он никогда не заботился о личных интересах и даже не вспоминал о них, пока не оказывался в отчаянном положении. Само предположение о том, что он мог бы направить свои силы на улучшение собственного положения, казалось ему неприличным. В 1938 году, живя в Белграде и сильно нуждаясь, на предложение друга сделать что-нибудь для изменения этой ситуации, Струве возмущенно ответил: «Я должен сказать, что из всей моей “натуры” следует, что я никогда и никому не навязывался, и ничего для себя, как деятеля, и только в крайнем случае для себя как человека, не ищу и не “устраиваю”. Поэтому я в свое время сам делал только то, чего не мог не делать, “неким демоном (в греческом смысле daimon’a) внушаем”… Это моя “натура”, я иначе действовать не мог».
20