Струве был в достаточной степени человеком своего времени, и его интересы распространялись как на социологию, так и на естественные науки. Но в силу врожденных качеств он был неспособен ограничивать свою любознательность или судить о чьем-либо интеллекте или вкусе исходя из стандартов «релевантности» и относился к невежеству и воинствующему анти-интеллектуализму русской интеллигенции 1880-х с глубоким презрением — как к симптому культурного упадка.
В сущности, он никогда, даже в юности, не был русским интеллигентом. Его способность к неподдельному восхищению великим проявлением человеческого духа, независимо от политической ориентации или пользы, весьма озадачивала тех, кто знал его, особенно его друзей из молодых радикалов. Н. К. Крупская, товарищ по партии и жена Ленина, с изумлением вспоминала, что однажды застала Струве, уставшего от работы над очередной марксистской публикацией, уютно устроившимся с томиком Фета в руках[29]. Ее Володя, в этом отношении куда более типичный представитель русской интеллигенции того периода, никогда бы не сделал ничего подобного, поскольку вообще мало интересовался поэзией, тем более стихами такого «реакционера», как Фет. Радикалы, в среде которых Струве провел большую часть своей жизни до тридцати лет, инстинктивно (и в сущности правильно) интерпретировали его настойчивое стремление отделить познание и искусство от политики как симптом неполной преданности «делу». По этой причине они никогда полностью не доверяли ему, и он отвечал им взаимностью, смотря на них несколько свысока. Таким образом, можно сказать, что причина его размолвки с русской интеллигенцией, открыто проявившаяся после 1905 года и составившая один из самых бурных этапов его биографии, коренится в фундаментальных свойствах его характера, давших знать о себе еще в ранней юности.
Одним из принципов, сформировавших глубинный субстрат мышления Струве, был национализм. До того, как он стал кем-то еще — социал-демократом или тем, что он сам именовал как консервативный либерал, — он был монархистом, славянофилом и панславистом. Национализм, тесно связанный с идеей свободы, является одним из незыблемых столпов его интеллектуальной биографии, можно сказать, ее константой, тогда как в отношении остального его политическая и социальная точки зрения постепенно менялись. Великая, полнокровная, культурная русская нация была для него, с самых ранних моментов его политического самосознания, главной целью всей его общественной деятельности.
Дух национализма он впитал еще в семье родителей, которые были подписчиками и активными читателями главных панславистских изданий: Руси (Ивана Аксакова), Дневника писателя (Достоевского), равно как и «полулегальных, оппозиционно-консервативных» (как он их называл) брошюр А. И. Кошелева и Р. А Фадеева[30].
Интеллектуальным идолом семейства Струве был Иван Аксаков, которому они писали письма, выражавшие признательность и восхищение за его смелую критику внутренней и внешней политики правительства. Летом 1882 года, когда, возвращаясь из Штутгарта в Санкт-Петербург, Струве остановились в лучшей гостинице Москвы, «Славянском базаре», Аксаков лично посетил их, чтобы поблагодарить за эти выражения поддержки[31]. Мать Струве также имела переписку с Достоевским, у которого искала духовного водительства[32]. Исходя из этого, нетрудно представить себе политическую атмосферу, в которой рос Петр Струве: лояльность короне, отвращение к нигилизму и террору, восхищение Великими Реформами, беспредельная вера в будущее России как великой нации, одобрение имперской экспансии на Балканах. Это была идеология верхних эшелонов просвещенной имперской бюрократии, к которой принадлежал отец Петра Струве. До 15 лет, как вспоминал сам Струве, он разделял эти взгляды: «У меня были патриотические, националистические устремления, с оттенком династических и в то же время славянофильских симпатий, граничащие с ненавистью к революционному движению. Иван Аксаков и Достоевский в качестве автора Дневника писателя были моими главными проводниками в царстве идей»[33].
29
33
My Contacts and Conflicts with Lenin. -