Классовая борьба, популярнейшая идея русской революции, потому и пришлась ей так ко двору, что русские люди менее чем кто-либо воспитаны в компромиссе и к компромиссу. Современный, так называемый научный социализм, ставя во главу угла идею классовой борьбы, будущее общежитие динамически, эволюционно обосновывает на начале принуждения, в противоположность началу соглашения. В этом — основная идейная противокультурность и противообщественность, — я бы сказал, противо-социалистичность научного социализма»[37].
3. Интеллигенция чрезмерно политизирована. Она была не в состоянии вместить в себя более широкие культурные запросы нации, без удовлетворения которых всякая политика «повисает в воздухе».
«Культурную эволюцию такой нации, как русская, нельзя втиснуть в рамки какой-нибудь одной или двух политических или социальных идей. Незрелость и умственный фетишизм русской интеллигенции во время революции сказался именно в этом всепоглощающем политицизме, который на наших глазах превратился в политический Katzenjammer и в политическую прострацию»[38].
«Этого мы, русские образованные люди, все еще как- то не понимаем; мы все еще как-то остаемся загипнотизированными вчерашним, подготовительным “чисто-политическим” характером культурной борьбы. После всего, что пережито нами, безнадежно отправляться от идеи “борьбы с правительством” как момента, могущего определить и исчерпать культурно-политическое творчество русского общества. Между тем, как часто приходится убеждаться, что мысль многих и многих способна танцевать только от этой печки! Карфаген абсолютизма — поскольку он еще уцелел, — конечно, должен быть разрушен. Но никакое культурное творчество не может быть управляемо отрицательной идеей. И для того, чтобы разрушить Карфаген абсолютизма, русскому обществу гораздо важнее внутренне поздороветь и окрепнуть в положительном творчестве, чем в каталептическом состоянии приковать всю свою духовную силу к образу “исконного врага”»[39].
4. У интеллигенции полностью отсутствовало государственное мышление. Она не могла понять, что «государство» есть нечто большее, нежели «правительство». Интеллигенция отождествляла оба понятия, рассматривая государство в качестве совокупности людей, облеченных административной властью. Это, утверждал Струве, — примитивный антропоморфизм[40]. Из такого смешения сущностей проистекал целый ряд негативных следствий, а именно: а) неспособность признать наличие каких-либо общих интересов, объединяющих власть и общество ради государственного блага, и, следовательно, нежелание сотрудничать с правительством, даже когда это было необходимо; б) утрата национального чувства и интерпретация патриотизма как заискивания перед властями, несмотря на то, что в действительности понятие «патриотизм», подобно понятиям «нация» и «государство», гораздо шире любого «правительства»; в) неуважение к закону как системе правил, скрепляющих общество воедино, и вытекающая отсюда готовность жертвовать правом ради сиюминутных политических выгод.
В целом Струве видел в русской интеллигенции начало анархическое, духовного наследника первых казаков, славившихся отрицанием нации, государства и всех сопутствующих ценностей: «В этой враждебности, приравнивающей “государство” к “начальству” и отечество к “его превосходительству”, “государственное начало” к “старому” или “существующему порядку” сказывается рабья психология, образовавшаяся в невольной отчужденности от государства, которая стала привычным, нормальным, единственным “приличным” к нему отношением. Это в то же время полицейская психология навыворот»[41].
Сталкиваясь с упреками в том, что его идеи опасны, поскольку помогают реакционерам преследовать интеллигенцию, Струве отвергал подобные обвинения как неубедительные: в конце концов, кадетскую аграрную программу тоже ведь можно было обвинить в разжигании погромов в деревне[42].
По его мнению, проблема обострилась до предела. Если представится еще одна возможность демократизировать русскую систему власти, интеллигенция будет просто обязана справиться с этой задачей, а иначе история повторится с куда более трагичными последствиями. Отсюда следовало, что главные проблемы тех дней лежали отнюдь не в плоскости политической стратегии или тактики, как то было до октября 1905 года: «Из политического тупика, в который мы попали, страну может вывести только политическое и моральное перевоспитание русской интеллигенции»[43].