В подготовке этих эссе Струве явно опирался на исторический опыт и интеллектуальные традиции Англии и Германии. Сили обогатил его идеей о «превосходстве внешней политики»; именно в готовности англичан подчинять внутреннюю жизнь нации внешнеполитическим задачам он усматривал основу британского величия[56]. Карьера Бисмарка также убеждала его в том, что разрозненную нацию можно объединить путем энергичной внешней экспансии[57]. По его мнению, два наиболее передовых государства того времени продемонстрировали (каждое по-своему), что путь к национальному величию лежит через активную внешнюю политику: чем успешнее государство борется за место под солнцем, тем стабильнее развивается национальное целое.
Если бы в России можно было организовать серьезную политическую дискуссию, то в ходе нее без труда удалось бы показать логические просчеты и исторические натяжки аргументации Струве. В данном случае он явно путал причину со следствием. Готовность современных ему Англии и Пруссии к проведению экспансионистской политики представляла собой итог уже достигнутого национального единства, а отнюдь не его стимул: она свидетельствовала о переизбытке национальной энергии, который в британском случае вылился в колониальные захваты, а в прусском — в объединение страны. Согласно собственным наблюдениям Струве, Российская империя того времени не слишком походила на Англию или Германию. В России, по его неоднократным замечаниям, идеи государственности и национальности пребывали в эмбриональной стадии, причем значение этих понятий было недоступным ни для официоза, ни для интеллигенции, ни для народа. В связи с этим оставалось загадкой, кто именно возьмется за осуществление целенаправленной, неустанной, рациональной экспансионистской политики, на которой Струве так энергично настаивал. За всю свою публицистическую карьеру он не допускал столь серьезных промахов, как в этих двух эссе. И никогда выдвигаемые в его адрес обвинения в доктринерстве не были более оправданными.
Но настоящей критики было, к несчастью, совсем немного. Пресса, как левая, так и правая, встретила новые публикации Струве в обычном оскорбительном тоне. В основном энергия газетчиков была направлена на выяснение того, кто стоит за этими статьями. Меньшиков, ведущий публицист Нового времени, называл Струве «озлобленным дурачком из подполья», отождествляя его с «евреями» и намекая, что именно в их интересах, заключающихся в разжигании европейской войны, он действует[58]. Социалистические журналисты третировали его как глашатая Столыпина и наймита «буржуазии»[59]. Одним словом, в то время как реакционеры отвергали идеи Струве на том основании, что некогда он был слишком радикален (и, следовательно, не заслуживает доверия), левые делали то же самое, отталкиваясь от обратного — раз он покинул радикалов, то иметь с ним дело нельзя. Принципиальную поддержку его идеям оказывало только Слово, орган «прогрессистского» политического движения, с которым в то время Струве поддерживал тесные отношения.
До публикации «Великой России» кадетское руководство, даже будучи недовольным публичными заявлениями Струве, старалось избегать открытой полемики с ним. Ныне с этой деликатностью пришлось покончить. Защита национализма и империализма, рассуждения о «мистике» государства и восхваление войны не могли оставаться без ответа, поскольку подобные идеи подрывали горячо лелеемый кадетами образ левоцентристской и «прогрессивной» организации. Кроме того, Струве сам являлся видным кадетом, основателем и издателем Освобождения, членом ЦК партии и в глазах многих представлял влиятельную партийную фракцию. Дальнейшее игнорирование его заявлений могло создать впечатление, будто бы подобные взгляды встречены кадетами с одобрением, а это совсем не соответствовало действительности. Кадетов смущали не только предельно откровенные националистические и империалистические формулировки Струве; подобные идеи не воспринимались ими даже в смягченной форме, получившей широкое хождение среди западных либералов того времени. В начале XX века русские либералы продолжали проповедовать тот самый космополитичный либерализм, который был характерен для западной либеральной мысли столетием раньше и с тех пор уже вышел из моды. Поскольку в России консервативные партии были националистическими par excellence, а их национализм зачастую попахивал ксенофобией, кадеты солидарно со всей оппозицией отождествляли национализм с политической реакцией. Для еврейских приверженцев партии национализм означал погромы, для польских или украинских сторонников — русификацию, для друзей в рядах «демократической интеллигенции» — злонамеренное отвлечение сил страны от насущных внутренних надобностей. Читая протоколы заседаний кадетского Центрального комитета, не устаешь удивляться тому, насколько рефлекторным по своей природе был страх кадетов перед национализмом: любое проявление национальных чувств кадетские лидеры интерпретировали как весьма опасный процесс, автоматически укрепляющий монархию. Когда страна оказывалась на грани войны, кадеты неизменно впадали в ступор, не зная, как поступить: открытая поддержка правительства грозила отождествлением партии с монархией и проводимой ею внутренней политикой, но противодействие власти позволяло обвинить конституционных демократов в отсутствии патриотизма. И то, и другое было чревато потерей поддержки народных масс[60]. Настойчивые попытки Струве заставить коллег отказаться от подобной позиции и перехватить националистическое знамя у реакционеров (которых он в любом случае считал лишенными подлинного патриотизма) наталкивались на стену непонимания. Формально кадеты по-прежнему проводили весьма осторожную стратегию во всех вопросах, касающихся дипломатии и национальных меньшинств. Они предпочитали традиционный либеральный курс, подчеркивающий приоритет внутренней политики над внешней, отвергая «заграничные авантюры» и, не вдаваясь в детали, обещали национальным меньшинствам удовлетворение их «законных требований»[61].
56
Во вступительном слове к переизданию книги Сили (Chicago London, 1971) Джон Гросс называет эту тему центральной. См.: p. xv.
59
См.: А. Пешехонов. На очередные темы: писатель, который не ведет, куда хочет. — Русское богатство. — 1908. - № 11. — С. 56–67; Я. Иорданский. Вопросы текущей жизни. — Современный мир. — 1908. — С. 85–100; Русь. — № 109. - 21 апреля 1908. В последней публикации Струве был назван «философом с Елагина» — намек на официальную резиденцию Столыпина.
60
Эти колебания особенно заметны в дискуссии, состоявшейся на заседании ЦК 12 октября 1912 года, незадолго до начала первой балканской войны, когда многие опасались, что Россия будет втянута в конфликт на стороне Сербии. См.: ГА РФ. — Фонд 523, on. 1, ед. хр. 30.
61
Я хотел бы подчеркнуть слово «формально», поскольку уже тогда отмечалось (а весной 1917 года, когда кадеты приняли на себя ответственность за внешнюю политику, стало очевидным), что их антинационализм и антиимпериализм были обусловлены не столько искренним убеждением, сколько тактическими соображениями.