- А я вам щас спиртику по рюмочке налью, - заговорщически зашептала Наталия Дмитриевна, оглядываясь на дверь.
- Да ты что, мам! Какой спиртик, время позднее. Посидим чуть, да разойдемся.
- Ну ладно, ладно. Это я так. Тогда щас чаю принесу с печеньем.
- И чаю не надо. Дай нам лучше спокойно посидеть, да поговорить.
- Ладно, ладно, - Наталия Дмитриевна замахала руками и на цыпочках ушла, опять же тихо закрывая дверь.
В Юркиной комнате стояла металлическая кровать, письменный стол и три книжных шкафа. В углу комнаты, у дверей я заметил двухпудовую гирю и тяжелые, наверно, пятикилограммовые гантели. Мимо книг я пройти не мог и стал разглядывать корешки томов, которые заполняли шкафы, едва умещаясь в два ряда, и, с разрешения хозяина перебирать книги. Здесь стояли сочинения классиков, русских и зарубежных, больше зарубежных, так что вместе с Толстым, Чеховым и Гоголем соседствовали Бальзак, Мериме, Золя, Пруст, немцы Фейхтвангер, Леонгард Франк, много американцев и среди них Брет Гарт, которого я любил не меньше Марка Твена или нашего Чехова, Сэлинджер, Драйзер, Фолкнер, Фицджеральд, Синклер. Меня удивило, что в Юркиной библиотеке был Кнут Гамсун, которого не многие знали и который у нас считался автором нежелательным. Это закономерно из-за его симпатий к нацистам. Я знал, что его в России сейчас не издают, но Юркина гамсуновская повесть "Голод" в переводе Блока датировалась 1903- м годом издания.
- Юр, у тебя очень приличная библиотека, - искренне польстил я.
- Да, кое-что есть, - скромно согласился Юрка. - Кстати, у вас тоже книги клевые. Твой отец разрешил мне полазить по стеллажам. У вас, я заметил, много книг по психологии, философская и эзотерическая литература. Это отец или ты?
- И отец, и я, - не стал жеманится я.
-Это как-то связано с твоими психическими отклонениями? - в лоб спросил Юрка
- Почему психическими и почему отклонениями? - обиделся я.
- Да отец говорил, что в детстве у тебя было какое-то особое восприятие, что-то ты не так видел, какая-то особая энергетика, и вы с отцом пытались объяснить это с помощью науки.
- Ничего необычного. Да, в детстве и юности я иногда видел то, чего не видят другие. Теперь это прошло... Не хочу об этом говорить.
Я действительно не хотел вспоминать то время, когда во мне открывалась живительная сила. Мать говорила, что это появилось после того, как меня маленького зашибла лошадь, и я лежал без сознания и был при смерти. Я этого не помнил, но, мне кажется, я всегда обладал способностью снять чужую боль, заживить рану, погрузить человека в сон.
А еще я умел отключать свое сознание и тогда видел странные вещи, которые происходили где-то не в моем мире. Вдруг появлялись и начинали мелькать замысловатые рисунки и знаки, которые я воспринимал, но не мог понять и объяснить. Я видел диковинное. И сны я видел яркие и тоже очень странные. Бабушка Василина, когда мы ездили к ней в деревню, говорила, что сны мои вещие, только не всем их дано разгадать. Отец на это хмурился, но бабушку не разубеждал...
- Ну, не хочешь, так не хочешь, - не стал настаивать Юрка. - Пошли, я тебя с Ляксой познакомлю. Вот у кого книги!
Я посмотрел на часы.
- Да мы на минутку. Лякса под нами живет, - заверил Юрка.
- Мам, мы ушли, - крикнул он, когда мы вышли в прихожую. Мгновенно появилась Наталья Дмитриевна. Вслед за ней вышел отец Юрки, Петр Дмитриевич.
- Юра, ты недолго, - напуская на себя строгость, наказала Наталья Дмитриевна. - А ты, Вова, заходи к нам почаще.
- Петр Дмитрич, это Вова, Юрин товарищ, - отрекомендовала Наталья Дмитриевна меня мужу.
- Рад, что у оболтуса появился товарищ, - пробубнил Петр Дмитриевич.
- Ты, давай, не шастай по городу, а больше занимайся, - строго заметил сыну Петр Дмитриевич.
- Что ты, что ты, Петр Дмитрич, - он и так высох весь от этих занятий. Вон Вова какой ладный, а наш, в чем душа держится.
Петр Дмитриевич что-то пробубнил невнятное и ушел к себе в комнату.
Был он ростом пониже Юрки, худощавого сложения, с аскетическим лицом и маленькими аристократическими руками с изящными пальцами. "Как у пианиста или скрипача, - подсознательно отметил я. - У Юрки такие же". Сам Юрка роста был выше среднего, спортивный, широкоплечий с накачанными мышцами, и в нем, казалось, не осталось ни капли жира, а потому он и казался худее, чем был.
У Алика Тарасова квартира оказалась копией квартиры Богдановых, но жил он вдвоем с матерью, врачом Скорой помощи. Отец погиб уже в конце войны на подступах к Берлину. Когда Юрка познакомил меня с Аликом, и тот, назвав себя, из вежливости проговорил обычные ничего не значащие слова о том, что, мол, "приятно познакомиться", я понял, почему его прозвали Ляксой. В разговоре он как-то пришепётывал, и слова с буквой "р" катались у него во рту как галушки в сметане. Хотя для этого смешного прозвища могли быть и другие причины. Я встречал фамилию Лякса, но кроме того, что её носил калмык, она не имела какого-то смыслового объяснения. Даль объясняет слово "лякать" как южное "пугать", "лякаться" - пугаться, а "лякс" - пугливый человек, а в английском языке слово "lax" переводится как "вялый", "слабый", "нерешительный". Все это соответствует характеру Алика, невысокому человеку с робким взглядом умных и настороженных глаз. Но я всё же решил, что, скорее всего, поскольку прозвище прилепилось к Алику со школы, оно случайное и построено на подражании дефекта речи.
Алика мы застали дома одного, мать дежурила. Он часто оставался один, потому что частое дежурство входило в обязанности врача Скорой помощи. В комнате Алика всю стену от двери до окна занимали книжные шкафы, все заполненные или, лучше сказать, забитые книгами, потому что книги стояли в два ряда, а над ними еще лежали тонкие брошюрки и журналы. Но меня не интересовал классический набор собраний сочинений, и не интересовал широкий ряд авторов известных произведений. Мое внимание буквально приковали редкие книги. Я жадными руками брал старинные фолианты, держал их и листал, проникаясь благоговением к именам давно ушедших писателей, составивших славу "золотого века" литературы. Здесь был В.П. Мещерский в пяти томах 1879 года издания, Жуковский в четырёх томах 1895 года, издательства Глазунова, сборник стихов Андрея Белого "Золото в лазури", 1904 года, и двухтомник Аполлона Майкова 1914 года, издания Маркса приложением к "Ниве", а еще "История цивилизации Англии" Бокля. Я с интересом разглядывал "Детский географический атлас" аббата Прево, 1767 года и понял, что к Алику я теперь еще не раз загляну, тем более, что у него есть и эзотерическая литература, которую просто необходимо посмотреть, чтобы дополнить свои скудные знания по вопросу парапсихологических явлений. А зелененькую книжечку П.Д. Успенского "Четвертое измерение" второго издания 1914 года я робко выпросил, чтобы взять на денёк домой.
Алик, скорее от скуки, увязался провожать меня вместе с Юркой. "А может быть боится, что меня ограбят и утащат Успенского?" - глупостям иногда свойственно помимо воли появляться в мозгу, чтобы разбавить умные мысли. "Наверно, в мозгу есть какой-то участочек, который отвечает за это. Потому люди, как правило, и запоминают лучше матерные частушки, чем стихи Пушкина". Я невольно улыбнулся от этого "открытия".
Ленинская все еще жила растревоженным муравейником, хотя народу стало меньше, чем час назад. Зато Московская выглядела малолюдной, и только полупустые трамваи нарушали ночную тишину.
На перекрестке Московской и Степана Разина мы расстались.
Глава 6
Учеба. Латинский, препод Зыцерь и Цицерон. Дома у Зыцеря. Язык и культура басков. Переводы с английского. Зыцерь поощряет мои попытки писать прозу. Мила Корнеева. Флюиды любви.
Учеба в институте шла своим чередом, превратившись в обычную рутинную повседневность. Языки давались мне легко, и я уже к концу первого семестра понимал английскую речь, кое-как говорил, но взялся за Диккенса на английском, и читал, продираясь через трудный для чтения в оригинале язык, осваивая богатый лексикон писателя, постепенно проникаясь уважением к добру и человечности его героев и получая удовольствие от языка, пронизанного юмором романа "Домби и сын" с его протестом против бесчеловечности общества и любовью к простому, но честному и трудолюбивому человеку.