Гарин-Михайловский Николай Георгиевич
Студенты (Семейная хроника - 3)
Николай Георгиевич Гарин-Михайловский
Студенты
Тёма и его друзья
Из семейной хроники
"Студенты" (1895 г.) и "Инженеры" (незаконченная) - две последние повести тетралогии Н.Г.Гарина-Михайловского. Прослеживая дальнейшее становление характера своего героя - Артемия Карташева - автор дает в "Студентах" широкую картину жизни, быта и настроений студенчества. В тетралогии художественно преломился богатый и разнообразный жизненный опыт писателя, отразилась современная ему русская действительность предреволюционной эпохи. Горький называл тетралогию "целой эпопеей".
I
- Один ксендз исповедовал одну молодую даму... Она призналась ему, что изменила мужу... Он прочел ей суровую нотацию... Кончив, он спросил ее: "Кто же ваш обольститель?" Она назвала имя его начальника. Тогда ксендз заговорил: "Лестно, лестно, это даже очень лестно..."
Карташев заерзал на стуле, изображая ксендза...
- Тёма?!
Действие происходило в деревне у Карташевых в столовой во время обеда. Мать Тёмы, Аглаида Васильевна, положив нож и вилку, смотрела на сына, но тот предпочитал в это время смотреть в раскрытое окно в сад, там, в саду, была тень и было солнце, было весело, как только может быть весело летом в деревенском саду, так же весело, как было теперь на душе Карташева, и мысль, что он успел-таки рассказать то, что вдруг подвернулось ему на язык, еще больше веселила его.
Корнев, гостивший опять у Карташевых, не мог удержаться от улыбки, глядя то на глуповато-довольное лицо приятеля, то на огорченно-строгое лицо его матери. Он улыбался, хотя в то же время и старался, чтоб Аглаида Васильевна не видела его улыбки и тем не рассердилась на сына еще больше. Наташа кончила есть свое жаркое и равнодушно-задумчиво смотрела пред собой. Ее лицо как бы говорило: не стоит обращать внимания на Тёмины глупости, а только жаль, что он с каждым днем делается все меньше похожим на того идеального Тёму, которого она так любила когда-то.
И Аглаида Васильевна, точно прочитав мысли Наташи, принимаясь за прерванную еду, заметила с горечью:
- Было время, я мечтала, что из моего сына выйдет Вальтер Скотт...
- А вышел просто скот, - ответил Карташев в тон матери и уныло-комично опустил голову.
Удержаться было нельзя: все рассмеялись, и даже Аглаида Васильевна, улыбнувшись, произнесла:
- Это только потому хорошо, что верно.
- Да, скотина порядочная, - сказал весело Корнев и сейчас же прибавил: - Прошу извинить за выражение... Такие господа, как Тёмка, невольно выводят из рамок приличий... Гм! Гм!
- Все вы хороши, - ответила Аглаида Васильевна. - Я часто думаю... Мне даже раз сон приснился: будто масса молодежи... и все такая прекрасная, и я говорю: "Господа, столько прекрасной молодежи, а где же хорошие люди?"
- Да, хороших людей мало, - согласился Корнев. Когда обед кончился и все встали, Корнев запел:
Быстро молодость промчится.
Так не лучше ли пока
Жизнью вдоволь насладиться:
Жизнь ужасно коротка.
- Это откуда? - поинтересовалась Аглаида Васильевна.
- Из "Прекрасной Елены", - предупредительно ответил Корнев.
Аглаида Васильевна махнула только рукой и пошла к себе.
Это был последний обед перед отъездом из деревни сперва в город, а затем и в Петербург.
Под вечер в последний раз собрались прокатиться в степь.
- Тёма, поедем верхом, - предложила Наташа.
- Я верхом не поеду, - решительно заявил Корнев.
- Я не вас и зову.
- Я согласен, - ответил Карташев.
Наташа поехала на своей Голубке, Карташев на Орлике.
- Хочешь, поедем в Криницы... - предложил брат. - Может, Одарку увидим... Как странно: Одарка замужем...
- Хорошо... Маму надо спросить...
Аглаида Васильевна разрешила, и брат с сестрой поехали в Криницы.
Солнце садилось. Орлик избалованно шел полурысью, и Карташев, зная, что мать наблюдает за ним из экипажа, с красивой посадкой, рисуясь и маскируя это, лениво щурился в ту сторону, где сверкали пруды Криницы. Наташа, худенькая и грациозная, держала себя просто и естественно.
- Зачем ты все хочешь увидеть Одарку? Ты говорил, что она тебе больше не нравится? - спросила его сестра.
- А может быть, она мне опять понравится?
- А если бы понравилась, ты стал бы за ней ухаживать?
- Я не знаю... - ответил Карташев тоном, задевшим целомудренную Наташу.
- Ну, так поезжай один. - И Наташа повернула свою лошадь.
Карташев засмеялся.
- Ну, не буду.
Наташа остановила лошадь.
- Честное слово?
- Ну, какое тебе дело?
- Уеду.
- Ну, честное слово, - рассмеялся Карташев.
Наташа опять повернула свою лошадь в Криницы, и брат и сестра поехали рядом.
Залитая солнцем, уютно сверкала опрятная деревня. Точно туман или пыль от лучей подымалась над рекой и окутывала ее золотистою дымкой заката. Солнце спокойно исчезало за горой. Высокая перекладина колодца у въезда в деревню на широкой лужайке, равномерно поскрипывая, медленно поднималась и опускалась под усилием какой-то бабы.
- Вот Одарка! - показала вдруг на нее брату Наташа.
Карташев не сразу поверил. Эта неуклюжая, повязанная, загорелая дурнушка - Одарка?
Но это была она.
- Одарка?! - воскликнул пораженный Карташев.
Одарка подняла сконфуженно свои все еще прекрасные глаза. Но вдруг, увидя по дороге пару волов и воз, она испуганно заговорила:
- Едьте, едьте, ради бога... Конон!
- Едем, Тёма, - строго приказала Наташа.
Они повернули своих лошадей и оба смущенные молча поехали назад мимо Конона, мужа Одарки. Карташев возмущенно отвел от него глаза.
- В один год всего что он с ней сделал...
Они долго ехали молча.
- Если б я знал, лучше бы не ездил. Одарка оставалась бы все такой же прекрасной... И дурак Конон воображает, что еще можно ухаживать за ней.
Наташа не сразу ответила.
- А душевная перемена еще тяжелее переживается, - рассеянно проговорила она.
С своей обычной болезненной гримасой она посмотрела вперед и опять замолчала.
- Ты на мою перемену намекаешь? - спросил уже серьезна задетый вдруг Карташев.
- Это нечаянно само собой вышло... да. Не только на твою... у вас всех перемена...
Брат напряженно сдвинул брови и искал ответа.
- Нет... если серьезно говорить, то ведь это только поверхностно... Ну, подразнить, что ли, иногда захочется...
- Нет, Тёма... громадная перемена.
Карташев пожал плечами.
- Может... - И, вздохнув, он прибавил: - А нехорошая штука жизнь портит людей.
Наташе еще тяжелее стало от слов брата. Она выпрямилась, точно хотела сбросить с себя эту тяжесть, и энергично проговорила:
- Нет, это пройдет... Ты опять будешь такой же идеальный... Но!
Она подняла свою лошадь в галоп, Карташев тоже поскакал с ней рядом и все думал о том, - действительно ли он переменился и в чем было то идеальное, чего теперь нет в нем, конечно.
Наступал вечер, в степи где-то замирала песня. Воздух звенел от кузнечиков, стрекотавших без умолку где-то близко по обеим сторонам пыльной дороги. По временам вдруг выше поднималась песня и звонко неслась по степи. Звонкий голос парубка пел:
Нехай кажут, нехай кажут,
Мусят перестаты,
Як уйду я на Украйну
Иншую шукаты.
Да, да, думал Карташев, и он уедет в Петербург, и прощай все прошлое... то далекое, милое...
Затихла песня, степь замерла в неподвижном очаровании вечера, сердце больно и сладко сжималось о милом далеком прошлом и так рвалось к нему...
Они молча доехали до усадьбы. Карташев как-то особенно любил в эти минуты свою сестру.
Он помог ей соскочить у подъезда с седла, и когда она встала на землю, он обнял ее и горячо поцеловал. Наташа тоже быстро, горячо поцеловала брата и с манерой матери, махнув рукой, быстро смущенно прошла в дом.
Карташев же, передав лошадей Грицько, пошел в сад и, гуляя по аллее взад и вперед, все думал о том, что он теперь большой уже. Через месяц он уедет в Петербург и будет жить новой, совсем новой, особенной жизнью. Там он будет другим человеком. Он станет серьезным, будет заниматься, будет ученым, - новый мир откроется перед ним, захватит его своим интересом, и забудется он в нем и потеряет все то, что пошлит людей, что берет верх над духовным только в пустой, бессодержательной жизни.