Спустившись, я поднял сброшенные вещи, и поплёлся вперёд. Если я уже опоздал, то ничего не изменится от скорости моего передвижения — подумал я — А если появится Боливар, то съэкономленные силы пригодятся.
— Что же такое, эта судьба? — думал я, а мои ноги автоматически тащили меня вперёд — Когда всё уже заранее известно, разве это судьба? Или судьба — это когда впереди неизвестность, и ты можешь выбирать, но выбор всегда не в твою пользу? Но это ведь и есть предопределённость. Неужели, всегда только предопределённость?! Не может быть. Не должно так быть! Иначе зачем вся эта грёбаная жизнь? Зачем рождаться, идти, стремиться, упираться, если от тебя ничего не зависит?
Я принялся думать об Алине, о нашей ночи, там, в деревне.
— Что это, вот именно это — разве было предопределено? Разве это не её выбор — прийти ко мне? Конечно её, иначе просто не может быть. Ну и что, что об этом было известно заранее. Известно кому? Что за чёрт!
Я совсем запутался в вопросах, они плодились и плодились, словно крысы, бегая в моей голове, скребя коготками мозг и не давая ответов.
— Ведь ничего нет — размышлял я — Вот именно с этого места — ничего нет. Так бывает с каждым — с какого-то места ничего нет. Пока мы дети, всё предрешено и распланировано нашими родителями, мы учимся, мы пытаемся стать тем, кем они хотят нас видеть, но приходит момент, когда впереди ничего нет. Когда всё зависит только от тебя. Неужели, и тогда уже всё предрешено, предыдущими действиями, всей прошлой жизнью? А если тебя вдруг насмерть сбивает машина, это что — тоже судьба? Но если переходить улицу правильно, процент того, что тебя собьёт машина равен нулю. Какая ж это к чёрту судьба. Ты можешь в любой момент выскочить на дорогу и закончить свой путь, но что это тебе даст? Да и выскочишь ли? Страх, вот, что говорит против судьбы. Вот что определяет всё. Если бы люди были бесстрашными, они б гибли, как снежинки на тёплых канализационных люках. А у меня сейчас ничего впереди. Просто ничего. Пустота. Всё зависит только от того, как я поступлю. Да, мне придётся перебарывать свой страх, и возможно, что я погибну, но это не судьба, нет! Это мой выбор. Ведь я могу на всё наплевать, и остаться здесь. Остаться навечно, целуя руки и дёргаясь в религиозных припадках, радуясь своему бессмертию…
Я поднял глаза и увидел несущегося на меня Боливара. Он уже находился прыжках в десяти от меня.
Резко махнув рукой, я подбросил вверх портфель и, прыгнув в сторону, повалился на землю, больно ударившись носом. Повернув голову, так, что свело шею, я уставился на монстра.
Боливар, среагировав на движение коричневого портфеля, метнулся к нему и, в наполненном беспредельной силой, красивом прыжке, схватил его своими челюстями. Послышался противный треск разрывающегося дерматина, и выпавшие в прореху листы, стали словно огромные снежинки падать вниз.
Боливар раскрыл свою пасть и заревел. Ему не нужен был дерматиновый портфель. Ему нужно было свежее мясо, и я понял, что в этот раз он не уйдёт, не испробовав человечины. Управлял ли им режиссёр сейчас, или нет, об этом можно было только догадываться, но то что он во власти инстинкта, древнего, как мир, инстинкта хищника, об этом я знал точно. Ещё недавно я сам был голодным хищником, готовым броситься и без копья на любого, кто покажется мне хотя бы немного съедобным. Да и тяжело ли управлять этой машиной? Достаточно не покормить его, и тогда он не отступит. Зачем ломать голову, почему иногда Боливар убивает, а иногда оставляет в живых. Всё зависит от совсем незначительного пустячка — голоден он или нет. И больше никакой мистики. Ни какой чёртовой судьбы. А сегодня режиссёр не кормил этого ублюдка это точно, и вчера не кормил, и позавчера. Он зол с того раза, когда червяк помешал его планам. Тогда червяк спас меня, случайно оказавшись рядом и насытив этого монстра, но теперь такое вряд ли произойдёт. Случайность она потому и случайность, что происходит редко.
Я схватился за копьё обеими руками, и не взирая на то, что буду обнаружен, выставил его прямо перед собой.
— Примерно так поступают, когда на тебя бросается гризли — вспомнил я когда-то давно просмотренную мною серию программ ВВС о хищниках — правда это помогает только в том случае, если в наличии есть одно копьё и один гризли, да и то, если копьё немного потолще. Гризли перед тем как напасть, обязательно встанет на задние лапы, и обрушится вниз всем телом. Глупый гризли, неужели нельзя додуматься, что ты проткнёшь своё тело?
Ну, а потом, единственная проблема, это вылезти из под семисот килограмового медвежьего трупа. Боже, какая глупость и хрень.
Я вцепился в копьё, ожидая нападения, и надеясь, что перед тем, как сдохнуть, хотя бы раз проткну этому ублюдку шею. Но Боливар не спешил. Привлечённый падающими листками бумаги, он пытался схватить их своей пастью и попробовать на вкус. А вдруг это нарезанные куски бекона?
Я громко засмеялся, и он, прекратив хватать листы, прислушался.
Чёрт! — пронеслось в голове — Он же всё слышит.
Почему-то в моём мозгу его слепота представлялась мне неразрывно связанной с глухотой. Наверное, по той же причине, по которой туристы во всю глотку орут на своём родном языке, пытаясь что-нибудь спросить у местных жителей. Им почему-то кажется, если кричишь достаточно громко, то местные обязательно дотукаются до смысла крика на незнакомом им языке.
Я понимал, что рано или поздно он нападёт. Я понимал, что он не отступит, но всё равно замолчал. Не зачем давать ему лишние ориентиры. Возможно, бросившись на меня, он промахнётся, и я тогда всажу копьё в его, сочащуюся вязкой кровью, мерзкую фиолетовую шею. В этом случае у меня появится шанс, либо выжить, либо быть затоптаным, когда он начнёт метаться туда сюда от боли и ненависти.
Я упёр копьё в землю, сбоку от себя, и стал осторожно подгибать ногу. Очень и очень медленно. Но Боливар вновь отвлёкся на листы, опустив морду и громко фыркая, отчего листы разлетались в разные стороны.
И я рискуя, быстро согнул ногу, и снял кроссовок. Монстр глянул на меня одним глазом и сделал два шага вперёд. И тогда я изо всех сил бросил в него кроссовок, попав прямо в затянутый бельмом глаз.
Он взвыл от неожиданности и ненависти, и одним прыжком оказался рядом со мной, а я вскочив на ноги, дрожащими от переизбытка адреналина руками, вогнал копьё в его шею почти до половины. Он так резко дёрнулся в бок, что я полетел вслед за ним, ударившись об его огромную голову. И он тут же повернул её в мою сторону, и наверное, если бы не копьё, ему удалось бы схватить разомкнутыми челюстями мою руку, которая была всего в десяти сантиметрах от его пасти. Но сильная боль на секунду оглушила его, и я отыскав ногами почву, упёрся, и выдернув копьё, повалился с ним на спину. Боль от удара пронзила позвоночник, забегав по нему туда сюда, как тысячи муравьёв, и я, сморщившись, громко застонал.
Из раны монстра брызгнула кровь, попав на мою неприкрытую тканью ногу. Ту, которой посчастливилось быть одетой в полушорты. Меня передёрнуло от омерзения, и я стал отползать, глядя на фонтанирующую рану.
Боливар взревел, но теперь это был немного другой рёв, и я вдруг понял, что пока ещё совсем немного, но в нём уже есть та самая нотка, которая слышна в криках жертв. Эта была нотка страха, ещё не окрепшая, ещё еле различимая, но уже присутствующая. Присутствующая для того, чтобы вскоре заглушить все остальные ноты, чтобы придать крику единственную окраску. Я понял, что этот ублюдок почувствовал смерть.
Да, пока она только стояла далеко у линии горизонта, но её голова уже была повёрнута, и взгляд заинтересованным.