Черпаки - основной аппарат угнетения и подавления всякой самостоятельности духов. А как иначе? Еще недавно нынешние черпаки сами стирали "дедушкам" хабэ, подшивали к ним белые воротнички, чистили разбитую обувь, застилали пружинистые койки или же привычно разгребали дерьмо в солдатском туалете, стены которого постоянно черны от мух. А теперь, с появлением из Союза новой поросли эти обязанности переходят к ней. Волшебная пора для черепов, которые пользуются ей, как правило, безоглядно.
Но и черпаки не всемогущи, потому что следующие полгода армейской службы прочно занимают "фазаны", над которыми гордо парят, ожидая приказа министра обороны об увольнении в запас, "дедушки".
Дедушки не занимаются молодыми, отдавая их на откуп черпаков с фазанами, практически не вступают с душарами в разговоры, но зорко следят за тем, что происходит в подразделении. Безусловно, дедушкам нужны порядок и исполнительность, но им не нужен террор, который может привести к разбирательствам, а, следовательно, к ущемлению всех их негласных прав и привилегий, заработанных тяжелой полуторагодовалой службой на этой раскаленной земле.
У дедушек другие заботы. Это великие и святые заботы, понятные каждому солдату, готовящемуся к заветной демобилизации. Дедушки постоянно думают о дембеле, рыщут по бригаде в поисках парадной формы, создавая ее почти из ничего, проявляют немалую изобретательность при оформлении дембельских альбомов и готовят подарки родным, стараясь всеми возможными и невозможными способами увеличить количество чеков и афошек, не гнушаясь отбором денег у младших по сроку службы.
Короче, солдаты занимаются всей той беспокойной работой, которая известна всякому уважающему себя дедушке, желающему гордо, во всеоружии, ступить на родную землю. Эти заботы не идут ни в какое сравнение с мелочной суетой самоутверждения черпаков и фазанов. У дедушек одна мысль, одна мечта - утвердить себя там, в той далекой и прекрасной жизни, откуда они пришли и куда собираются вновь вернутся после приказа министра обороны.
Ну, а приказ возводит солдата на самую высшую, самую заветную ступень, которая ведет прямо к порогу дома. Остается лишь руку протянуть, чтобы открыть дверь. После приказа наступает - долгожданный "дембель".
Дембеля - это совершенно одуревшая от счастья часть воинского коллектива. В этот день газеты с приказом в бригаде самым непостижимым образом не доходят до подшивок в ленинских уголках. Приказ торжественно вырезается и приклеивается на последнюю страничку дембельского альбома рядом с портретом министра обороны, подписавшего дедушкам вечную "вольную".
Приказ в альбоме - это законная точка в тяжелой и опасной армейской службе. Приказ в альбоме - это ключ от дверей к родимому дому. И пищит после отбоя в какой-нибудь из палаток, куда собрались отметить долгожданный момент припасенной водкой, жареной картошкой и отменными косяками дедушки, тощий душара, становящийся автоматически черепом, в сладостном ожидании партии молодых из Союза:
Дембель стал на день короче.
Старикам спокойной ночи.
После слова чмошного "отбой"
Пусть приснится дом родной,
Море водки, пива таз,
Ну, и дембельский приказ...
А дедушкам, даже после такого нежного напутствия, не до сна. Бессонница прочно берет их в тиски. Дембеля долго ворочаются в постелях, тяжело вздыхают и ежеминутно выходят покурить. Сладкие грезы не дают им сразу уснуть.
И все оставшееся до отправки время они только и занимаются, что в сотый раз утюжат парадную форму, перебирают нехитрое содержимое дембельского, за пятьдесят пять чеков, чемоданчика-дипломата и гадают, когда же будет отправка.
А душары, еще такие зеленые, как поля афганцев за проволокой, колючим корсетом стягивающей бригаду со всех сторон, с завистью и тоской смотрят на дембелей. Они мечтают о том времени, когда и сами будут с полным на это правом произносить такие священные и сладкие для каждого солдата слова: приказ, демобилизация, Союз, отправка, первая партия...
Вот из такой жизни и выламывался сейчас Веткин. А, вернее, это жизнь выламывала его, не оставляя при этом никаких шансов на счастливый дембель. Минул год службы в Афгане, а недавний приказ возводил его на третью ступень, наделяя при этом всеми негласными солдатскими привилегиями, соответствующими высокому званию "фазана Советской армии и Ограниченного контингента Советских войск в Афганистане".
Однако Веткин, так и не успев вкусить всех прелестей этой жизни, становился "чмом", изгоем, парией, отвергнутой коллективом. Быть чмом неизмеримо страшнее, нежели душарой. У последнего - прямая дорога к почетному и заслуженному дембелю, у первого - тяжелый, тернистый путь на свою Голгофу. Оказаться чмом означало только одно - ишачить, не разгибаясь, до самого последнего дня службы, снося при этом унижения и издевательства, особенно со стороны всеми угнетаемых духов.
На следующее утро Ковалев, хмырь и душара, перевернул застеленную постель Веткина, дерзко глядя при этом на ее владельца. Веткин поначалу остолбенел от такой наглости, затем рванулся в сторону "обуревшего душары". Но вокруг отпрянувшего и съежившегося Ковалева мгновенно выросли хмурые напряженные дембеля: "Молодого бить!? За что? Он же нечаянно!"
Опешивший Веткин растерянно огляделся. Вокруг с перекошенными от злости лицами стояли те, с кем он год тянул тяжеленную солдатскую лямку. И даже молодые обнаглели до того, что осмелились смотреть на Веткина с презрением и ненавистью. Солдат разом все понял, и губы у него задрожали.
- Это не я, пацаны! Гадом буду - не я стучал! - зашептал Веткин, нервно облизывая пересохшие губы. - Не я! Не я стучал! Чтоб мне сдохнуть на этом месте! - сорвался на крик солдат, надеясь, наверное, хоть этим доказать свою невиновность.
Но вперед уже выходил Привоз, поигрывая нарощенными к дембелю бицепсами и демонстрируя всем собравшимся наколку - оскалившегося тигра - на правом предплечье.
- Пацан у тебя в штанах, - с отвращением глядя на Веткина, заявил он. Здесь нет для тебя больше ни пацанов, ни братишек. А что сдохнешь - это точно, - загадочно пообещал он и с силой пнув носком кроссовка подушку, подвел итог.
- Заправляй, чмо!
Веткин обвел взглядом палатку, понял, что ему не поверят, и представил, что его ожидает впереди. Плечи солдата опустились, и он медленно начал застилать койку. А вокруг, плотной стеной, стояли те, кого Веткин считал своими товарищами.
Несмотря на то, что ротный обещал задержать отправки подчиненных - все дембеля улетели в установленные сроки. Штаб есть штаб и списки, составленные им, были уже давно утверждены и подписаны.
Как ни старался капитан задержать своих - сделать ничего не смог, так как упорно не называл главной причины. А назови ее, быть может дембелей еще быстрее выпихнули из бригады, а ротному выговор вкатали за то, что таких придурков воспитал.
Счастливые дембеля улетели, а перед самым отъездом, крепко обнявшись со всеми, кроме Веткина, наказали, кивая на него, одиноко стоящего чуть поодаль: "Падлу чмонить!"
Наказ этот в роте соблюдали свято. Стукачей нигде не любят, особенно в армии, где жизнь каждого у всех на виду, и где все знают об этой жизни, почитай, все.
Для Веткина наступили воистину черные дни. И пусть его никто в роте по-прежнему и пальцем не трогал, но сам солдат думал все чаще, что лучше бы его один раз избили до полусмерти, да и забыли о своей ненависти к нему.
От подъема и до отбоя не знал Веткин передышки, и все самые черные грязные работы были исключительно его. А по ночам дневальные не забывали методически, через малые промежутки времени, пинать Веткина, настойчиво интересуясь - не снится ли ему, чмошнику, как он товарищей своих, пацанов из роты офицерью проклятому стучит. Но страшнее этого была постоянная и общая ненависть коллектива, в котором не находилось солдату не только места, но даже уголочка. Даже ребята его призыва напрочь отвернулись от предателя, не желая выслушивать его оправданий.