В бараке стало так тихо, что было слышно поскрипывание пера, тихий шелест бумаги.
Иван Степанович снова ожил.
— Уж мы пробьемся на прием, уж мы устроим им промывание! О каких родителях можно напоминать фронтовику? Совсем охренели прокуроры? Небось, когда мы дохли в окопах, под обстрелами шли в атаку, кто тогда
вспоминал наши биографии? — гудел бригадир в кулак, чтоб не мешать Демке.
— Ты, Иван, нос не вешай, коль начали наши дела шевелить, свежим ветром повеяло. Глядишь, дурь выветрится из мозгов, — успокаивал Абаев.
Жалоба была готова лишь под утро.
Когда Дементий читал ее, у Ивана Степановича дух захватывало.
— Как все четко, просто и доказательно. Словно всю жизнь ты со мной прожил бок о бок, — благодарил юриста.
— Дай Бог, чтобы помогла она тебе, — пожелал Дементий, смущенно улыбаясь.
Эту жалобу бригадир в нательную рубаху зашил. И сказал:
— Я дам знать, как с нею получится. Сразу сообщу.
А через пару часов его вместе с двумя зэками из другого барака и впрямь вывезли из зоны…
Иван Степанович приказывал себе не вспоминать о жалобе, забыть о ней на месяц-другой.
«Ведь отдохнуть надо мужику, побыть дома. Не сорвется же он из-за меня прямиком в Москву подавать жалобу. У него и свои заботы есть. Только бы насовсем ее не затерял. А уж подождать можно», — успокаивал себя Самойлов,
Но сердце не согласилось с доводами разума и болело каждый день. Устало…
Начальник зоны словно забыл о Самойлове. Ничего не говорил, отправит его обратно либо оставит до конца срока в своей зоне.
Каждый день после отъезда бригадира потянулся сущим наказанием. Он даже спать разучился. Сидел молча, скорчившись на шконке, ждал. Потому первым услышал голос охранника:
Самойлов! Иди к оперу! Там тебе что-то пришло!
Иван Степанович уже не бежал. Он знал, не всякое известие — радость.
Едва вошел, оперативник глянул косо:
Значит, жаловался, засранец?
Как вы смеете? Этого права на жалобу меня никто не лишал! — возмутился Самойлов.
— А как отправил, минуя спецчасть? Иль для тебя исключение сделано?
— Нет исключений из правил больших, чем мы сами,
— невесело усмехнулся Самойлов.
— Как отправил жалобу? Тебя спрашиваю.
— С этапа. Когда сюда нас везли, — соврал Иван Степанович.
— С кем ее отправил?
— На судне, сделал вид, что уронил. К конверту с жалобой записку пришил. Мол, прошу того, кто найдет, отправить по адресу. Кто-то нашел. И отправил. Не перевелись, значит, добрые люди на свете, — удивлялся Самойлов собственной находчивости. И спросил: — А что мне сообщили по ней?
— Дело снова на пересмотр пошло. Теперь оно в Верховном Суде находится. Проверяется и обоснованность отказа союзной прокуратуры рассмотреть дело. Если ваша жалоба будет удовлетворена, многие по шее получат.
— И как долго мне этого ждать?
— Чего? — удивился оперативник.
— Удовлетворения жалобы, понятно, — пожал плечами Самойлов.
— Не больше месяца. Такое правило у них по срокам рассмотрений. Но смотри, Самойлов! Не испытывай и мое терпение. Чтоб в обход спецчасти ничего не посылал. Иначе в шизо загоню, — пригрозил опер.
— Мне можно идти? — встал Иван Степанович.
— Куда торопитесь? Кто ждет вас? Хочу несколько вопросов задать, — протянул оперативник Самойлову папиросу. Тот не поспешил закурить. Внутри все тоскливо сжалось. То засранец, то папиросой угощает, с чего так-то?
— Если освободят вас, куда поедете? На прежнее место жительства или к родителям? — прищурился оперативник.
— На прежнем месте давно другой человек работает. Свои порядки навел. Да и люди к нему привыкли. Я там лишним стал. А родителям — никогда родным не был. Так уж получилось. Но не останусь без дела. Без работы не пропаду, найдут и для меня. А где? Да какая теперь разница? Лишь бы скорее…
— Тоже верно, — согласился опер.
— Скажите, а Верховный Суд может оставить мою жалобу без удовлетворения? — дрогнул голосом Иван Степанович.
— По теории — может. Но на практике, насколько мне известно, дело, взятое на рассмотрение, как правило, решается положительно. Если шансов нет, его не берут к производству. Понятно? Но случаются исключения. Очень редко. И все же — бывают, — подлил опер ложку дегтя. Иначе не мог.
— Чего ж не курите? — заметил удивленно. И, видно, понял, сказал сбивчиво: — Мне не объяснять вам, что такое дисциплина. А что, если все начнут в обход спецчасти жалобы посылать? Что будет? Анархия! Но у нас — зона! И вы покуда не освобождены от наказания.
От этих слов Самойлову и вовсе курить расхотелось. Он положил папиросу и спросил тихо:
— Почему вы меня снова о родителях спросили?
— Они у вас не в Пензе, в самом Париже живут. Что ж тут удивительного в моем вопросе?
— Кому-то и в Пензе жить надо. Лично мне она предпочтительнее Сахалина и Сибири. Уж лучше маленький колхоз, чем большая зона…
Оперативник рассмеялся, сказав скупое:
— Согласен.
— Я могу идти? — нетерпеливо оглянулся на дверь Самойлов.
— Идите. Если будут новости, вас позовут добрые люди…
Ивана Степановича передернуло от этих слов, но он смолчал.
Когда Самойлов рассказал в бараке о разговоре с опером, мужики вытащили со шконки дремавшего Дементия. И, тормоша его, передали услышанное.
Юрист долго не мог проснуться. Но, когда услышал, что жалоба, написанная им, находится на рассмотрении в Верховном Суде, сразу проснулся:
— Ну, это уже что-то! Там, если дело без перспективы, — не возьмут. Отказы очень редко бывают. Так что теперь жди! Эти не медлят! — улыбался Дементий.
— А что же ты себя не защитишь? Так хорошо знаешь закон, почему не воспользуешься? — удивлялся Самойлов.
— Мое время еще не пришло, — отмахнулся Дементий и долго еще смеялся над тем, как провел Иван Степанович оперативника с отправкой жалобы.
Через неделю из барака вызвали еще пятерых зэков. В их числе старого профессора, какой совсем ослаб здесь в Сибири. И уже не говорил, не поддерживал даже разговоров о воле.
Он долгими вечерами лежал на шконке, дрожа от холода. Не жаловался. Не просился ближе к теплу, считая, что свое он пожил, а выжить надо молодым. Они в жизни — нужнее.
Когда ему предлагали кипяток согреть душу, отвечал слабо, что ей уже не оттаять.
А тут — в улыбке расцвел дедок. Ноги вспотычку на радостях. Руки трясутся. Не ждал уж ничего для себя. А счастье само нашло старика.
Утром, чуть свет, вот невидаль, старика под руки охрана в баню отвела. Отмыли его там, отпарили. В белье чистое, новое, без штампов зоны, переодели. Накормили, не баландой в общей столовой, а в офицерской — до отвала.
Дедок за вещами в барак пришел. Присел проститься со всеми, с кем и баланду хлебал, и парашу делил.
— Не тяните, Федор Трофимович. Ждут вас. Вон машина за вами пришла, — выглянул кто-то из барака.
— Подождут. Я их годы ждал! — дрогнуло лицо профессора. — Я их так ждал, больше, чем смерят. Но никто из них ко мне не торопился. Я это свое ожидание и в гробу не забуду и не прощу! Никому. И тому стукачу! Он у жизни выиграл много лет. Но не саму жизнь… Этого нам нельзя забывать. Иначе — все повторится! Сызнова! Аукнется горем и смертью в детях наших! Их надо защитить от фискалов. Иначе зря мы жили и мучились.
— Вас они теперь не достанут. Руки коротки! — ободрял кто-то человека.
— Пусть они никого не коснутся. Ведь каждая жизнь — есть дар, и не фискалам ею распоряжаться!
Попрощавшись со всеми за руку, он пошел к выходу.
Седой, маленький, уже не зэк… Кто-то заботливо, предусмотрительно открыл ему дверь барака.
Старик заторопился на волю. Да вдруг словно о порог споткнулся. Упал. К нему со всех ног бросились охранники и зэки. Но поздно… Жизнь ушла. Смерть опередила волю на мгновенья и сорвала свой новый куш. Не первый и не последний в этой зоне.
Не верилось. Так внезапно, быстро и просто ушел человек.
Даже шконка его не успела остыть.