Так и сделали. И за полчаса до начала передачи студия притихла при виде полицейских, которые заняли более или менее скрытые позиции позади камер и за кулисами. Еще за десять минут до эфира дежурный оператор был заменен другим, самым опытным и, как представлялось Режу, самым надежным. Его имя следует здесь вспомнить с печальным вздохом. В тот же вечер Альберт Гом навсегда покинул свое профессиональное поприще, всего за год до выхода на пенсию. Ибо произошло нечто непостижимое, совершенно небывалое. До середины «Местного времени» все шло как по маслу, ни малейшей накладки. И вдруг изображение утратило резкость, хотя тут же вновь стало четким. Но Гом резко повернул камеру и направил ее прямо на ухмыляющееся лицо молодого полицейского, затем на какой-то темный угол, потом взмыл вверх, к режиссерской, и сфокусировался на пространстве, рассекаемом яростными взмахами рук. Оператор отъехал, снова уперся в темноту и наконец почти врезался в лицо Режа так, что зрителям пришлось созерцать шершавый багровеющий ландшафт его носа.
Скандал неслыханный. Телефоны моментально раскалились, уши телефонисток тоже. Что он, надрался, что ли, ваш оператор? И за это мы должны налоги платить? — подобным вопросам не было конца.
Странным инцидентом в западной провинции заинтересовалось центральное австрийское «Телерадио», которому было подотчетно местное. Генеральный режиссер пожелал лично поговорить с Режем, причем в весьма интимном тоне.
— Этшкое! Еще оть раз, и я те покажу де раки зуют, тэ сэзать!
Дикция могущественного теледеятеля отражает всю тяжесть его ответственной миссии.
— Это я те грю. Ты пол?
— Понял, господин генеральный.
Однако круг телезрителей тоже небывало расширился. «Тат» и «Варе Тат» посвящали истории с так называемой телебандой язвительные статьи, памфлеты и карикатуры. Константин Изюмов организовал читательский форум, участникам которого предоставлялась возможность домыслить продолжение загадочных событий. Целые классы школьников включались в состязание за право обладания главным призом — годовой подпиской на газету «Тат». Враждование обеих газет с местным телевидением имело давнюю историю, что в общем-то в порядке вещей. Устное и письменное слово никогда не шли в одной упряжке. Но реальность оказалась намного страшнее, а последовавшие потом гневные отповеди генерального режиссера мы вынуждены здесь опустить, дабы не бросить тень на позитивный опыт межчеловеческих отношений.
Катастрофа разразилась вечером 24 мая. Нежные летние ветерки обдували здание телестудии, и Реж и фрау Пфандль не могли себе простить, что до сих пор держали двухместный велосипед в холодном гараже. На работу они отправились на велосипеде. Они нарочно покружили по городу, так как всякая популярная личность не лишает себя наслаждения быть узнанной на улице, хотя при этом со скучающим видом смотрит куда-то в пространство. Возле мороженицы Густля, у самого старого в городе здания, Пфандль страшно захотелось фруктового мороженого; обуреваемый любовью режиссер чересчур лихо соскочил с велосипеда и вывихнул ногу, однако, стиснув зубы, он все же принес своей сластене то, чего она жаждала. В тот вечер всё млело от блаженства, кроме ноги Режа. Подойдя к телепередающему устройству, они все подшучивали друг над дружкой и сожалели о том, что число зрителей сократилось, — телебанда, казалось, ушла в глубокое подполье. За весь месяц почта и в самом деле не удивила ничем интересным, во всяком случае не было ни одного голубого конверта.
— В сущности, это даже досадно, — посетовал он. — Призрак стал уже чем-то своим.
— Да, очень досадно, — подтвердила она и смачно чмокнула любимого, поделившись с ним яркостью губ.
Жизнь жестока — эта банальность здесь жестокая истина. Жизнь несправедлива — этот трюизм тоже нашел свое подтверждение.
Грим преобразил и натуру, руки обоих уже просто не могли разъединиться, они сплетались, сцеплялись пальцами, утопали друг в друге, лелея бесконечное касание. И режиссер признался гримерше, что не хочет больше помыкать людьми. Любовь сделала его добрым.
Примерно на четвертой минуте случилось нечто непредсказуемое. Чего избежать не помогли ни заготовленный текст телеподсказчика, ни размашистые жесты видеорежиссера, ни крупные слезы на лице, которое напоминало кому-то никелированную сковороду.
В затхлой квартире на Маттейштрассе, 157/12, в ее вечных сумерках, безвылазно сидел Бойе Бирке, пораженный своим любовным недугом, и смотрел телевизор. Он забыл, когда в последний раз мылся, и по засаленным волосам пробегали отблески голубого электронного света. Бойе был истощен до такой степени, что на месте щек темнели впадины, он захирел телом и душой, и только в глазах остался обжигающий чудовищный жар. Глаза выражали ярость и бессилие, глаза-магниты. Сегодня вечером он сломит волю человека, который отнял у него возлюбленную, его Анну. Теперь он овладеет мыслями недруга, и слова этого человека будут его словами. Лицо Бойе потемнело и совсем стерлось сумраком. Он почувствовал колотье в легких, и ему показалось, что череп вот-вот взорвется от боли. Но человек начал говорить так, как он того хотел, пусть это и будет стоить ему жизни.