Он что, не понял ее вопроса? Амрай переспросила более энергично.
— Ну как же, — спохватился Амброс, пытаясь поймать хвостик отзвучавшего вопроса.
В Санкт-Галлен он едет для того, чтобы поработать в монастырской библиотеке. Он изучает в Цюрихе историю искусства, но у него давно уже такое чувство, что там больше нечему учиться. Та история, которой потчуют в университете, не имеет никакого отношения к жизни. Он убеждается в этом каждый божий день, глядя на объевшихся информацией, но страдающих душевной дистрофией профессоров.
Еще надо сказать, что «Снятие со Креста» Рогира ван дер Вейдена по композиции и силе печали, вложенной в образы, — самое грандиозное из того, что он когда-либо видел. Правда, оригинала увидеть не довелось. Но когда-нибудь он ради одной этой доски поедет в Мадрид. Если бы она знала, как близок к тайнописи изобразительный язык фламандских мастеров, на котором они говорили с людьми, созерцающими их картины. Луч света, бьющий из готического окна в полумрак храма, где стоит превышающая человеческий рост «Мадонна с младенцем», — это знак, подразумевающий непорочное зачатие, намек на hymen intactum[1]. Всякий предмет на фламандском полотне, даже вроде бы совсем пустяковая вещь, имеет двойной, тройной смысл. Может быть, она знакома с трудами Отто Пехта, который доказал, что фламандские мастера уже владели законами своего рода линейной перспективы, правда строили ее на совершенно иной основе, нежели итальянцы эпохи Возрождения. Ведь линейная перспектива у Леонардо да Винчи — кстати сказать, явно переоцененной фигуры, как и Пикассо в XX веке, — так вот: эта линейная перспектива порождена, в сущности, тягой к уравниловке всего рода человеческого. Однако, к примеру, Христос неизмеримо выше по значимости, чем Иуда Искариот, а стало быть, и образ его должен иметь больший размер. И обратная перспектива фламандцев намного спиритуальнее, выше по духовной насыщенности, хотя историки искусства во все времена уделяли им меньше внимания. Отто Пехт доказал это…
Она, конечно, не знала работ Отто Пехта. Как и долговязый гарсон, давно уже топтавшийся рядом и терпеливо внимавший искусствоведческим тирадам Амброса Бауэрмайстера в ожидании паузы, в которую можно было бы воткнуть вопрос: «Чего клиент желает заказать?»
Амрай чувствовала себя польщенной, ибо понимала: даже если бы он нес ахинею про йогу, марсиан или что-нибудь в этом роде, словесный фейерверк посвящен ей одной, ясно видела, что для ее покорения введена в бой тяжелая артиллерия. Смеяться она начала, когда пламень его речей перекинулся на проблему авторства Гентского алтаря. И уже почти хохотала, глядя на христосика в кельнерском костюме и со страдальчески склоненной головой. Только тут Амброс прервал свою лекцию и вопрос о том, чей вклад в создание алтаря более весом: Хуберта или Яна, оставил пока открытым.
Нет, заказывать он ничего не будет, у него нет денег. Она сказала, что хотела бы угостить его. Нет, он не может второй раз заставлять ее тратиться. Хорошо, тогда она хотела бы расплатиться. Кельнер составил счет.
— Как? Уже? — удивился Амброс.
— Боюсь, что должна покинуть тебя.
И она была права. Не потому, что чувство требовало ускорить ход событий, а потому, что и в самом деле, как только кельнер выписал счет, по радио сообщили, что поезд прибывает в Букс.
Тут все задвигалось, все смешалось. Особенно в голове Амброса Бауэрмайстера. Его спутница выложила деньги. Тонкий, как тростинка, гарсон с благодарным поклоном отошел от их столика, будучи уверен, что присутствовал при весьма серьезной высокоумной беседе. И уже на кухне все нашептывал, закрепляя в памяти, слово, которое так впечатлило его своим звучанием и могло бы очень пригодиться для обогащения лексикона: humanintakt.
Амрай поднялась со своего мягкого сиденья, на цыпочках потянулась к багажной полке и, ловко перекидывая из руки в руку, спустила вниз два не очень больших чемодана и папку с образцами тканей, затем она надела вязаную куртку того же цвета морской волны, что и свитер.
Амбросу даже в голову не пришло изображать из себя джентльмена, поскольку впервые выдалась возможность увидеть ее фигуру в полный рост. Ростом она была вровень с ним, если вычесть сантиметры толстых подошв ее туфель. Великолепные пропорции рук и ног, узкая талия и женственные очертания бедер. Их крутой переход в талию подчеркивался покроем модных тогда расклешенных джинсов, которые так плотно облегали кожу, что напрашивалось сравнение с нефтяной пленкой на поверхности воды. Не более чем на секунду неудержимо скользящий взгляд Амброса задержался на выпуклости лобка, на шве, за которым угадывался детородный орган. Амброс тут же отвел глаза, почувствовав на себе взгляд Амрай, и ему стало стыдно оттого, что он, по сути, раздевал ее.