Возможно, разительная перемена, происшедшая с Эстер, по крайней мере в том, что касается языка и внешности, как-то помогала Амрай переносить стиль жизни, избранный Мауди. Дело в том, что с тех пор, как дочери так резко изменились, а их пути разошлись, Амрай и Инес вновь привязались друг к другу, теперь их союз был странным сплавом утешения и оправдания. Однако Амрай в ее способности к расставанию куда более сильно укрепило одно наблюдение: Мауди, казалось, вполне может жить наедине с собой и своим миром, каким бы он у нее не получался. Этот человек был счастьем во плоти. Амрай видела это воочию, когда дочь с таким бестревожным лицом садилась за стол.
Но она продолжала лелеять тайное желание: должна же и Мауди наконец понять, что мать достойна ее доверия. Любить — значит работать друг над другом. В эту сентенцию, сказанную однажды душной летней ночью Амбросу Бауэрмайстеру, она все еще верила.
~~~
С мыслью о том, что любовь — это работа, согласился бы, не моргнув глазом, еще один человек. Он ощущал себя — Господь свидетель — горнодобытчиком любви. Его штольни, его шахты уходили в такие глубины, какие и не снились мужам Якобсрота. Никто из них не чтил женщин, как он. Это было его твердым убеждением, и он не побоялся бы его принародно огласить и подкрепить доказательствами. Ибо, как только пришла пора зрелости, он начал раскапывать серебряную жилу, которую назвал тайной женственности.
Он не был первостатейным мужчиной. Как ему было противно, как коробило его, когда парень ухлестывал за первой встречной красивой незнакомкой. Цапал ее за ручку — не заслуживая этого прелестного дара! — и втягивал сизым носом аромат ее нежной кожи. И такое часто приходилось терпеть его глазам.
Совсем недавно томатно-красный «корвет-шевроле» по-наглому припарковался у кафе «Грау», на пешеходной полосе, и Эдвин Оглобля, размашисто жестикулируя на американский, как он думал, лад, по-хозяйски ввалился в кафе. Эффектная хореография рук, вскинутая голова и неизменное High five[27], сопровождавшее каждый дружеский шлепок по чьей-нибудь ладони. Даже официант Иво подвергся такому приветствию, и не один раз, в результате чего поднос опрокинулся и раздался звон разбитой посуды. That’s life![28] — отвечал он обычно на всякое замечание и переводил разговор на погоду.
И все удавалось. Уму непостижимо! Он своими глазами видел. Оглобля буквально сорвал со стула эльфоподобную деву, и она пошла за ним, и тут же взвыл мотор. Просто ужасно, прямо отвратительно! Предвестники гибели западного мира. Вымирание куртуазности. А исчезновение с лица земли последнего Gentilhomme[29] — лишь вопрос времени. Лично он — один из последних. На этот счет у него не было никаких сомнений.
Между прочим, нельзя не удивляться и тому, что господа из банка еще доверяли какому-то лицедействующему шалопаю. Еще один всполох надвигающейся гибели Запада. А иначе как бы этот тип сумел выкупить обратно «шевроле», из-за которого когда-то залез в долги по самые уши. Как же еще? На гонорар так не размахнешься. Был якобы впечатляющий эпизод в длиннющей голливудской картине «The forgotten creed»[30], где Эдвин изображал заключенного концлагеря, но из-за безразмерности отснятого материала пал жертвой монтажных ножниц. Нет, хоть стой, хоть падай. Ведь ему, именно ему пришлось поучаствовать в устроенном банком представлении: чтобы выхлопотать ничтожную сумму сверх счета, надо было прежде всего ждать, ждать и ждать. Потом несколько щелчков по клавиатуре компьютера. Зеленоватый свет дисплея зловещим отблеском замирал на лице так называемого сотрудника по обслуживанию клиентов. Чело все больше хмурилось, и наконец уста отверзлись, да так громко, что все слышали:
— Н-да, господин Бирке! Что же с вами делать?
Если он за свою тридцатипятилетнюю жизнь и не добился того, что могло бы одарить его славой, деньгами или общественным уважением, то уж касательно одной материи он был поистине Крез в окружении нищих: никто не мог тягаться с ним в понимании женщин. Никто не чувствует истинного восторга так, как он. Он — самый любвеобильный герой своего времени. Эпохи заката, как говорится. И это окрыляет его.