Суховей теперь более определенно объяснялся с улицами и площадями Якобсрота. Он подхватывал листву и сухие ветки и уносил их прочь целыми тучами. Он со свистом налетал на фасады, наводил ужас на окна, исходившие стонами, а провода высоковольтных линий судорожно дергались, точно от прыжков канатного плясуна. Телевизор голосил. Флоре упражнялся в арпеджо. Звук фортепьяно на мгновения замирал. Потом Эдуард снова и снова начинал попытку сыграть Каприччо без ошибок. Он пытался достичь величавого, протяженного и медленного звучания, иначе говоря, испытывал на музыке технику скоростной киносъемки. Мауди орудовала на тесной проплесневелой кухне, где пахло сырыми стенами и сгнившими фруктами. Неловкими руками лепила она кнедлю за кнедлей и бросала их в кипящую воду.
И вдруг ни с того ни с сего у нее потемнело в глазах. Руки начали дрожать. Сердце глухо загрохотало с нарастающей силой, словно скорый поезд, разрывающий ночь. Стало трудно дышать, и Мауди подумала, что это обморок. Мауди широко раскрыла глаза, чтобы осознать, где она и что с ней, она прислонилась головой к дверце настенного шкафа, надо было переждать минутное головокружение. И тут она все поняла:
— Папа!
Она распахнула кухонную дверь, влетела в комнату, посмотрела на экран и не поверила своим глазам.
— Представьтесь, пожалуйста.
Камера крупным планом показала лицо моложавого ведущего, заправлявшего викториной.
— Микрофон, пожалуйста, поближе к губам. Наши зрители тоже хотят что-то от вас услышать.
— О, пардон… В общем… Меня зовут Марлен Диттрих…
— Марлен Дитрих? Вот это я понимаю!
— Не-не. Диттрих с двумя «т».
— Как не трудно догадаться по выговору, наша кандидатка прибыла из Австрии.
— О да.
— А откуда именно?
— Из Линца на голубом Дунае.
— Из Линца… Это… Не подсказывайте… В Нижней Австрии.
— Не совсем. В Верхней Австрии.
— Н-да. Чего только не напутает такой глупый немец, как я.
— Что вы, господин Гольднер.
— Марлен, а чем вы занимаетесь?
— Я централизовщица стрелок и сигналов.
— Централизовщица. Гм… Звучит очень по-австрийски. Не могли бы пояснить это нашим немецким телезрителям?
— Само собой. Я вроде как регулирую движение поездов.
— Ага! Стало быть, ваше дело — локомотивы выпуска 1935–1945 годов. Я не ошибся?
— Не, господин Гольднер.
— Шквал аплодисментов нашей… Марлен Дитрих!
— Ой, спасибо… Большое спасибо…
— А теперь, дамы и господа, черед других кандидатов. Наш следующий конкурсант — гость из Швейцарии. Привет тебе, Швейцария!.. Представьтесь, пожалуйста. Два слова о себе.
Камера остановилась на среброкудром миниатюрном мужчине лет сорока пяти, в темных очках и с одутловатым лицом. Объектив, казалось, выдерживал тактичную дистанцию, избегая крупного плана. Оно и понятно. Кожа на лице была болезненно красной, почти корявой, шелушащейся; на щеках — следы застарелых нарывов.
У Мауди пресеклось дыхание. Раскрыв рот, она смотрела на экран как загипнотизированная. Пианино обеззвучилось, хотя Флоре продолжал играть. Музыка заглохла, точно шлягер, припев которого может до бесконечности буравить эфир. Глаза у Мауди слезились, так как веки забыли свою работу. Она неотрывно смотрела на мужчину в темных очках и мучилась его безуспешными попытками вымолвить первое слово. У него дрожали губы. Он хотел говорить. Слова были готовы. Но язык не мог их произнести. Или это просто боязнь сцены?
Ведущий старался проявить терпение. Но это терпение было рассчитано лишь на то, чтобы заслужить одобрение зрителей. Его выдавали руки, нервозно перебиравшие карточки со словами, как бы отмеряя упущенное драгоценное время передачи.
— Я думаю, следует объяснить нашим уважаемым телезрителям, что наш швейцарский кандидат лишен возможности видеть. Я правильно говорю?
Мужчина кивнул.
— И однако господин Амброс Бауэрмайстер из Граубюндена нашел в себе достаточно мужества, чтобы выступить в нашем шоу «Вдвойне или ничего»… На мой взгляд, это просто экстра-класс. Я думаю, это стоит оваций… Так. Прошу вас, расскажите нам о себе. Кто вы? Какая область знаний занимает вас?
Человек все еще не мог начать.
— …Я воздушный пешеход, — беззвучно подсказали губы Мауди, и в этот же миг те же слова произнес Амброс Бауэрмайстер.
— Воздушный пешеход! Как здорово сказано. Там, над облаками, как я понимаю, в стихии безграничной свободы…