Откуда взялись Храмы, каким образом – никто не знает. Так, ходят жутковатые легенды, но кто же им станет верить?
Каждый Храм имеет собственную ведьму-Хранящую, обязанную раз в год появляться в нем. Что конкретно должна делать для Храма Хранящая – не знает никто. Кроме нее самой. Сейчас в мире три ведьмы (именно ведьмы – чародеек сколько угодно), одна – Таирна – хранит Восточный Храм, ей около полутысячи лет, вторая – Ильянта – Западный, ей чуть больше двухсот.
Я – третья ведьма, самая молодая, и Храма мне, к счастью, пока не хватило. Когда-нибудь, возможно, придется взять на себя хранение одного из существующих – но только в случае смерти предшественницы. А они, к моей радости, на тот свет явно не собирались, предоставляя мне свободу быть такой, какой хочу.
Странницей, не привязанной ни к одной Ветке и весьма довольной этим обстоятельством.
– Ясно, – кивнула я. – Я – училась в Восточном.
– И как там?
– Там? Как и в Западном: высоко, скучновато, и учиться заставляют почем зря, – пошутила я, носком туфли отбрасывая с дороги отломанный кем-то прут.
– А на каких Ветках ты была?
– На всех, и не по разу.
– Серьезно?!
Похоже, он не слишком хорошо представляет себе, что такое ведьма… Попробуй запрети птице летать!
– Абсолютно. А ты?
– На нескольких – на пяти, наверное, – несколько смущенно признался Вальг. И, поколебавшись, спросил: – А там вообще как? Интересно – или они похожи друг на друга?
– Есть интересные, есть – скучноватые, есть – похожие, есть – странные. Даже не знаю, как сказать. Такое, наверное, не рассказывать, а смотреть надо.
– Будем надеяться, доведется…
Я покосилась на его растерянную физиономию и, не выдержав, засмеялась:
– Обязательно. Особенно если сказать то же самое, но не столь утопическим голосом!
Вальг только дернул плечом.
Мы помолчали, глядя на плескавшихся в пруду лебедей и уток.
– Иньярра, а правду говорят, что быть ведьмой и чародейкой – это далеко не одно и то же? – затаив дыхание, он решился задать вроде бы глупый, а на деле – почти необъяснимый вопрос. – Вообще, быть ведьмой – это как?
– Не знаю… – честно призналась я. – Просто быть. Быть благодарной Жизни просто за то, что я есть… Любить. Все и вся. Любить просто потому, что иначе жить не сможешь. Любить, разочаровываться, страдать – и снова любить.
Дальше мы ходили молча…
Вернуться в замок на ужин я отказалась, заявив под аккомпанемент урчащего желудка, что я не голодна и должна еще зайти сегодня в Лес – посмотреть, что там не так.
И он, сделав вид, что поверил, ушел к барону.
Лес был странным. Чужим, пугающим.
Ни один Лес не встречал меня как чужую. Ни один, кроме этого. Он завораживал, обволакивал, завлекал жертву в свои сети, заслоняя обратный путь мягкими сосновыми ветвями, отвлекая внимание на яркие пахучие цветы… Он был не таким.
Лесной купырь, входящий в состав большинства смертельных ядов, дружески улыбался ведьме, а ромашка – самое наивное и чистое растение – смотрела волком.
Я шла, едва касаясь ногами стелющихся по земле трав, и с привычной осторожностью раздвигала ветки, чувствуя – мне здесь не рады. Меня не выпустят по первой просьбе, в лучшем случае – будут несуществующими тропами морочить голову до рассвета, в худшем же…
Во избежание того самого худшего я и цеплялась взглядом за все мало-мальски примечательное, чтобы потом найти дорогу обратно. Пока не наткнулась на вереск, и…
Тонкие перышки-колоски щекочут босые ноги, цепляются за подол зеленого шелкового платья… Его любимого платья…
– Уходишь? – тихий, безвольный голос…
– Да?
По сердцу хлестнуло болью. Его болью.
– Зачем?
– Потому что… Потому что не могу иначе…
– Почему не можешь? Почему ты не можешь, как все нормальные люди, осесть наконец где-то, завести дом, семью, мужа?.. Почему ты всегда уходишь? Я думал, ты меня любишь!
– Люблю. Но… Так надо…
Я не знаю, что сказать. А он знает, что никакие слова меня не удержат, но все равно не может их не произнести…
– Почему надо? От скольких ты уже ушла вот так?
Я молчу. И он, не дождавшись ответа, продолжает – медленно, горько, роняя каждое слово по отдельности:
– Да, ты сеешь в мире любовь, без которой жить не можешь… но задумывалась ли ты, сколько ты сеешь боли вслед за любовью? И чего больше? За что ты нас так, почему? Почему? Останься!
– Не могу…
– Почему?! – Отчаянный, бессмысленный вопрос, на который мы оба и без того знаем ответ.
…Потому что я ведьма…
…В комнату я вернулась вся в слезах и, бросившись на кровать, совсем по-человечески разревелась в подушку…
Ну какая из меня ведьма? Не могу я так, не могу…
– Иньярра?
А он здесь откуда? И почему я его не заметила, хотя… неважно.
– Уходи!
Могу я хоть иногда порыдать в свое удовольствие, а не изображать из себя йыр-знает-что? «Я ведьма, я сильная, я справлюсь, я уйду с гордо поднятой головой, чтобы расплакаться за первым скрывшим меня поворотом…»
Надоело.
– Что случилось?
– Ничего. Все, что могло случиться, случилось при моем рождении, а остальное – закономерные следствия.
Он просто замолчал, дав мне возможность нести весь тот бред, который мне хотелось нести.
– Почему? Ну почему? Почему я не могу хоть где-нибудь остаться? Зачем иду куда-то вперед, хоть и знаю, что ни лучше, ни хуже там не будет? Так не все ли равно? Да, ведьма, да, несущая свет и любовь, но кто знает, чего я в конечном итоге несу больше – счастья и любви, приходя, – или ненависти и разочарования, покидая? Я прихожу, показываю, как светло бывает в жизни, – и ухожу, навеки унося этот свет с собой. Зачем? Зачем?!
Вальг помедлил с ответом, сомневаясь, а нужен ли он мне. За восемьдесят с лишним лет вопрос задавался не раз, и все ответы давным-давно уже были найдены, поняты… но не приняты.
– Плохо, когда праздник закончился, Иньярра, – наконец осторожно заметил он. – Но еще хуже – когда его не было вообще. И как только отгорит первая боль, все те, на чей путь ты вставала, это поймут. Хуже всего тебе – сеющей любовь и пожинающей ненависть на прощание. Она совсем недолгая, но достается именно тебе.