Директора за небольшую клинышком бородку звали Козел, хотя, на мой взгляд, необоснованно. По-настоящему козлиная — длинная и редкая — бороденка была у Циклопа, а у директора, высокого и стройного, как говорится, представительного мужчины, была настоящая, густая, но аккуратно всегда подстриженная «чеховская бородка». Никак не оправдывал данную ему кличку и весь внутренний облик директора, который мы, ученики, инстинктивно чувствовали. Если Циклопа мы боялись и ненавидели, то его, Щербакова Сергея Васильевича, мы боялись, но уважали, да и боязнь-то наша была какого-то другого качества и свойства.
Учебный день у нас всегда начинался с краткого молебна. Актовый зал с огромными, во всю стену портретами двух царей — Александра I и Николая II — и досками из серого мрамора, на которых золотом были высечены фамилии окончивших гимназию с золотой медалью за все годы ее существования, свободно превращался в церковь, когда раздвигалась легкая перегородка, отделявшая его от небольшого алтаря. В зале, строго по классам, от первого до восьмого, выстраивались ученики, а впереди, в центре, на виду у всех стоял директор, высокий и горделивый. По окончании молебна он круто поворачивался лицом к нам и, высоко держа голову с этой самой чеховской бородкой, пропускал всех нас мимо себя, и мы проходили, класс за классом, кланялись ему, и каждому из нас казалось, что именно его провожает своим зорким взглядом этот неприступный, рябой с лица человек, казавшийся нам воплощением порядка и строгости.
В старших классах мы узнали его как отличнейшего преподавателя физики и космографии, дававшего нам на лето интересные практические задания, организовавшего для нас экскурсии на заводы и фабрики. Кроме того, он был автором учебника по космографии и атласа звездного неба, а много позднее, из публикаций журнала «Наука и жизнь», я узнал, что Сергей Васильевич, нижегородец по происхождению, был другом еще одного нижегородца — Алексея Максимовича Горького, имел с ним длительную переписку и был даже на «ты». Так что уважали мы его, по-видимому, не зря.
Но тем не менее он, конечно, стоял на своем, ответственном для своего времени, месте директора казенной, в отличие от ряда частных учебных заведений, «николаевской» гимназии и делал свое дело. Хотя, судя по установившемуся даже в то время мнению, во главе народного просвещения в те предреволюционные годы стоял один из самых реакционнейших министров — Кассо, но мы этого как-то не чувствовали, ни какого-то особого давления, ни каких-либо особых зверств в смысле режима. Мне кажется, здесь и сказалась амортизирующая роль С. В. Щербакова, директора по обязанности и друга М. Горького по взглядам и настроению, — та обязательная, как в примере с моим отцом, двойственность, которая неизменно и закономерно порождается всяким самодержавием.
Особенно это было заметно на примере «закона божия», первого предмета, стоявшего в наших дневниках, официального предмета, определяющего общий дух школы. Если даже в так называемом «реальном училище», которое, в отличие от нашей «классической» гимназии, по самой сути своей должно было быть более реалистичным, если в нем, повторяю, этот предмет был жупелом для всех учеников, то у нас его вел отец Иоанн Остроглазов, которого мы переименовали на Милоглазова, — милейший батя с ласковыми, добрыми глазами и такой же доброй улыбочкой. Поверх рясы он носил отличительный, особой формы серебряный крестик, знак об окончании духовной академии, но, несмотря на высшее богословское образование, он вел свой предмет на удивление, как сказали бы теперь, низком идейном уровне.
Каждый урок он начинал с вопроса: «Кто сегодня не готов к ответу?» И во время опроса так умел поправить, а то и пропустить мимо ушей неудачный ответ, что почти все ученики у него были круглые пятерочники, а тройка была самой низкой и очень редкой оценкой. А когда проходили щекотливый вопрос о происхождении человека и вообще эволюционную теорию, которая в учебнике, кстати сказать, излагалась довольно основательно, мы позволяли себе «порезвиться» и задавали самые каверзные вопросы. Но отец Иоанн никогда нас не обрывал, не снижал отметки и находил не всегда убедительные, но достаточно дипломатичные ответы.
Во всем этом я тоже усматриваю несомненную амортизирующую роль нашего директора.
Сказалось это, на мой взгляд, и на подборе учителей и, тем самым, на общем духе преподавания. Так, вместо замшелого математика пришел молодой и очень живой и по обличию и по настроению новый преподаватель, Н. Н. Флеров, вдунувший в математическую сушь какую-то свою свежесть. Таким же свежим по духу, хотя на вид и несколько флегматичным, был тоже молодой преподаватель естествознания Н. Л. Дмитриев, взявшийся за организацию Калужского музея и втянувший нас, своих учеников, в эту работу. Историю преподавал добродушнейший и талантливый рассказчик, говорун, строивший урок на живых, порой анекдотических мифах, преданиях, былях и небылях прошлого, но в конечном счете дававший все-таки некоторые исторические закономерности и обобщения.