— С тряпок! — и в его голубых глазах вспыхивают озорные огоньки. — Ну, понимаете? По нормативам машинисту полагается обтирочный материал, как мы говорим, концы, тряпье разное. А его не выдают. Я спрашиваю у своего напарника, а он говорит: «У вагонников возьми, только чтоб никто не видал». — «Это что ж? Воровать?» — «Дурак! Мы все так живем. Раз не дают, что делать?»
Поартачился, поартачился, пришлось и самому так жить. Мы и говорили об этом, и писали, аж самому министру писали, получили ответ: «Снабжать!» Бумажка. А кроме бумажки — ничего. Так и жили, и воровали все — и старые, и молодые, и комсомольцы, и члены партии. И начальство все знало об этом, а ему что? Обходятся, ну и ладно. Так же и молодежь обучали.
Проработав в Забайкалье 18 лет, вступив там в партию, мой «Победоносец» перевелся в Ленинград, родной город, где за это время в блокаду погибла его мать. Работал в депо, замечал и халатности, и безобразия, и разные махинации, пробовал говорить начальству, выступал на собраниях, — как в стенку горох. Душа ныла, а в настоящую драку не лез. А потом решил: «Не может быть, чтобы это беспредельно длилось. Найдутся люди, которые пойдут на все. И я пойду на все».
И вот — 1960 год, весна.
— Я обнаружил, что у нас халатно, а то и нечестно относятся к ведению учета, отчетности и к внеплановому ремонту. Ну, как бы это вам объяснить? — остановился он, заметив, что я чего-то не понимаю. — Мы, депо, выпускаем на линию паровозы, и это — наша продукция. И паровоз должен работать от одного планового ремонта до другого, если по совести. А если он зашел в депо, это значит — внеплановый ремонт. Но внеплановый ремонт — это брак. На него ни трудовых затрат не положено, ни материалов. А сделать нужно: машина-то стоит! Вот тут и начинаются махинации. Прежде всего, скрыть. Потому что это отзывается на финансовом плане, на показателях, ну и, конечно, на премии. Это самое главное. А как скрыть, когда всё на виду? Работают люди! Значит, нужно людей околпачить или запугать. Вот и пошла зараза в глубь коллектива, как рак. Тут я и зацепился — один внеплановый ремонт не записан, другой. Что такое? Рабочих к проверке не допускают, но я сумел подобрать факты. А предприятию-то присвоено звание коммунистического труда. А как же? В этом вся и загвоздка. Рассказал на рабочем собрании — замяли. Выступил на партийном собрании — секретарь говорит «разберемся», а разбираться не стал, — так и повис вопрос в воздухе. Я стал настаивать, писал в «Гудок», пошел в горком. Из «Гудка» благородненькая отписочка, из горкома — и того нет. Я еще раз туда же. Говорят: факты есть, но маловажные.
И он уставился на меня требовательным взглядом.
— А может, факты-то действительно маловажные? — спросил я.
Вопрос был явно провокационный — мне хотелось еще раз проверить и перепроверить и всю эту сложную ситуацию, и реакцию на нее моего «Победоносца». И, точно отвечая на это, он перешел в наступление на меня.
— Да какие ж они маловажные? Если обманывают, если воруют, если развращают народ, если извращают идею коммунистического труда? Чего ж еще нужно?
Теперь это был уже не требовательный, а почти ненавидящий взгляд, точно это я извращал идею коммунистического труда и развращал народ.
И посыпались новые доказательства, зашелестели листы документов и вместе с ними страницы этой шестилетней и упорной борьбы. Один акт, другой акт, заключение партийно-государственного контроля, протоколы партсобрания, партбюро, райкома, горкома. И вот он уже «клеветник», а в ответ он бросает «жулики» — и пошло по второму кругу: выговор, обследования, доследования, обжалования, апелляция, вплоть до Москвы.
— Ребята мне говорят: брось, Жора, плетью обуха не перешибешь. Жена уговаривает, а она у меня тоже член партии. «Брось, говорит тоже, не мотай душу. Давай поживем спокойно». А я думаю: какая ж тут жизнь? Раньше, когда из-за тех тряпок драчка была, делать ничего не сделали, да хоть клеветником не обзывали. А теперь — здравствуйте-пожалуйста: «клеветник»! Так что же мне, носить этот плевок на себе? Да лучше не жить! Пока сердце бьется… Нет, не может же быть, чтобы окончательно была потеряна совесть! Не верю!
Я слушаю его взволнованный, тревожный и тревожащий голос, этот из глубины души идущий полувопрос-полувыкрик, и тяжкая, мучительная мысль гложет мое сердце: неужели это все-таки примитивный, подлый клеветник, кляузник и злопыхатель? Смотрю в его такие чистые, такие честные глаза, еще и еще раз проверяю себя и, вслед за ним, окончательно решаю: «Нет! Не верю!»
Не буду пересказывать дальнейший ход событий — мы кому-то писали, я с кем-то говорил, куда-то звонил по телефону, но закончилось все письмом, полученным от него года через полтора-два. Оно было написано тем же твердым, мужским почерком, но по тону было совершенно другое — спокойное и деловое: в депо пришел новый начальник, и дела пошли лучше.