Вот этим мне и нравятся размышления моих корреспондентов — их широта, правдивость и искренность, их «жаркая вера и холод жестокий сомнений», их «стремление все осмыслить, понять», их способность «требовать и отдавать», их возвышенность мышления и взволнованность чувств, нравственная требовательность к себе и к жизни и вытекающие отсюда боли и поиски, не ворчание — нет! — не обывательщина, а благородная гражданская тревога, чистая по своим истокам и целям, выражающая заинтересованное и активное отношение к жизни.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
НА КРУГИ СВОЯ
Перевернем календарь на много лет назад, к тому давнему предреволюционному времени, когда начитавшийся всяких премудростей мальчишка-гимназист, в напряженных усилиях по формированию «друзы» своей личности, запутался в лабиринтах мировых вопросов и совершил архи-р-революционный акт, бросив вызов самому господу богу. Оставшись наедине с своей совестью, он взял в одну руку икону, в другую — топор и, закрыв, про всякий случай, глаза, расколол икону пополам.
Скажу — это мальчишество. Может быть! Может быть, даже хуже. Даже определенно хуже. Но тогда для меня это было всерьез, даже слишком всерьез. Это был шаг к будущим и далеко не мальчишеским мыслям о жизни без бога, о нравственности без бога, с которым я так близко знаком был в детстве и которому не нашлось во мне места в зрелости и даже теперь, на склоне лет. А это и есть, на мой взгляд, подлинная нравственность, не навязанная и не предписанная кем-то и откуда-то свыше под страхом наказания, а своя, собственно человеческая, нравственность поведения, когда не возвышенные словеса и лозунги, а сама жизнь, и работа, и деятельность человека говорят сами за себя — какова его вера и каково его учение. Как писал Феликс Дзержинский в своей партийной автобиографии: «За верой должны следовать дела». А без этого любая религия и все наимудрейшие учения и архиреволюционные лозунги мертвы.
Это то, к чему я пришел теперь, «под вечер жизни моей». А тогда первым результатом истории с иконой был мой доклад в нашем тайном ученическом кружке, нет, не революционном, а, так сказать, мыслительном, на разные научные и мировоззренческие темы. Вот там я и сделал доклад на тему «Есть ли бог?». Эта тема моего юношеского доклада послужила зерном, точнее, эмбрионом всего дальнейшего.
Потом к этому гимназическому вопросу прибавился знаменитый барон Гольбах, идеолог боевого французского материализма XVIII века:
«Для счастья человечества нужно разрушить до основания мрачное, шатающееся здание суеверия… Надо истребить с корнем ядовитое дерево, которое на протяжении ряда веков покрывает своею сенью вселенную».
И наконец, Маркс:
«Критика религии — предпосылка всякой другой критики».
А так как время было самое наикритическое, когда переоценивались и перестраивались все основные человеческие ценности, то оно и явилось той плодоносной почвой, на которой развился тот самый гимназический эмбрион. Я много думал, я много, очень много читал по истории и философии религии, позднее занимался в семинаре по антирелигиозному воспитанию, и в результате через несколько лет из этой темы получается сначала рукопись, а потом книга, моя первая книга: «Буржуазия и религия», вышедшая в издательстве «Атеист» в 1928 году.
Книга компилятивная, перенасыщенная многочисленными цитатами и ссылками из разного рода мыслителей, подкрепляющими и иллюстрирующими известную концепцию Энгельса по этому вопросу. Это и было пунктирно выражено в подзаголовках: «Буржуазия погорячилась», «Буржуазия спохватилась», «Буржуазия обосновывает религию».
В общем и целом это выглядело так…
Меняются времена, меняются и нравы. Добившись власти, буржуазия из класса революционного стала классом консервативным, даже реакционным, и, в соответствии с этим, в ее философии начинается коренной сдвиг, от материализма она поворачивает к идеализму, от атеизма к теизму. Но уже один тот факт, что на место старого, «естественного», выросшего из глубины народной психологии «бородатого» бога стал бог «бритый», принимавший формы различных философских построений и измышлений вроде «Мирового Разума» Гегеля, «Мировой Воли» Шопенгауэра или эмпирического бога Джемса, — один этот факт говорит о том, что юношеское увлечение буржуазии атеизмом не прошло для нее даром, что устои религии начали шататься, несмотря на все попытки и усилия подкрепить ее разного рода подпорками и философскими суррогатами бога. Но эти «подпорки» не оправдали себя и одна за другой тоже рушились, не будучи способными сделаться широкими обобщающими принципами человеческого опыта. И тогда оставалось одно, говоря устами поповствующего философа Сергея Булгакова, — возврат «к вере детских дней, вере в распятого бога и его святое евангелие, как высочайшую и глубочайшую истину о человеке и его жизни» («Интеллигенция и религия»). Круг замкнут!»